Пока Мекаре укладывали в неглубокую, но самую, что ни на есть, сообразную случаю могилу, мы все молча стояли вокруг. Иные из нас собрали по саду лепестки цветов и теперь осыпали ими ее ложе. Остальные тоже принесли цветы. Я в последний раз отвернул край черного бархата и склонился поцеловать хладный лоб Мекаре. Рошаманд с Бенедиктом не подходили к ней и не приносили цветов – боясь, вероятно, порицания всех остальных. Эверар де Ланден, отпрыск Рошаманда, последним положил на тело покойной несколько роз.

Наконец мы принялись засыпать могилу землей, и вскоре Мекаре скрылась из глаз.

Решено было, что двое вампиров из числа врачей-помощников Сета с Фаридом в следующем же месяце отправятся в Амазонию, чтобы извлечь и перевезти останки Хаймана и Маарет сюда, где их можно будет похоронить рядом с Мекаре. Ну и, конечно, я понимал, что Фарид с Сетом не преминут взять из этих останков образцы тканей. Возможно, они и у Мекаре взяли, почему бы и нет, ситуация-то не рядовая.

Дэвид с Джесси тоже собирались туда – собрать все, что уцелело от библиотеки и архивов Маарет, из личных ее вещей и принадлежностей, а заодно все документы, оставленные ею для смертной семьи или для самой Джесси.

Все это вгоняло меня в неутолимую тоску, но я заметил, что других печальные хлопоты скорее успокаивали. На память мне невольно пришла та давняя ночь, когда Акаша погибла от руки Мекаре. Я вдруг со стыдом осознал, что даже понятия не имею, что сталось с ее телом.

Ни о чем и ни о ком не беспокоиться, не переживать, ни о чем и ни о ком не заботиться – таков был мой обычай в те давние дни, полные стыда и печали. Тогда я верил, что мы безнадежно прокляты, что мы все – навеки жертвы Крови. Так многие смертные считают себя навеки виновными жертвами Первородного Греха. Я думал, мы не достойны торжественных церемоний. Не верил в ту маленькую общину, что Арман старался спасти из тех жутких ночей, когда он создал близ берегов Флориды Ночной остров и надеялся собрать там нас всех.

Что ж, теперь я увидел во всем этом смысл. Увидел великие достоинства подобного союза для всех – древних и юных.

Еще до свершившейся со мной перемены я чуть не умирал от усталости, и теперь, как бы взволнован и возбужден ни был (а слова эти слабо передают все то, что я чувствовал), – все равно изнемогал от усталости. Мне отчаянно требовалось побыть одному. Точнее – наедине с Амелем.

Однако прежде чем идти спать, вернуться во французскую библиотеку, я счел необходимым, чтобы мы все снова собрались в бальном зале наверху, снова уселись за длинным позолоченным столом, который так и остался стоять там со времени нашей первой встречи.