Мариус склонился ко мне и, поцеловав меня, сообщил, что они все останутся в доме до утра. Никто не покидает собрание. Все остаются здесь – и когда мы будем готовы говорить с ними, немедленно явятся.

– Завтра вечером, в девять часов, мы с Пандорой подарим Виктору и Роуз Темный Дар.

– А, да, – улыбнулся я. – Хорошо.

Наконец дверь снова закрылась, я вернулся в комнату и снова уселся на кожаное сиденье кресла перед камином.

Шло время. Наверное, с полчаса. Периодически я открывался звукам дома вокруг и раскинувшегося за его стенами огромного метрополиса, но потом снова затворялся в себе – точно я был магнитом, сердцевиной сознания, неизмеримо большего, чем мое собственное.

Кажется, часы в вестибюле пробили час. Перезвоны, перезвоны… Прошло еще сколько-то времени – на сей раз больше, и часы зазвонили снова. Дом был тих. Лишь из студии доносился голос Бенджи – он бережно и терпеливо беседовал с молодежью, со всеми теми несчастными, изолированными на дальних континентах, в неведомых городах, кто еще отчаянно жаждал обрести в его словах утешение и покой.

Как же легко отстраниться от всего этого… Часы пробили опять – словно бы музыкальный инструмент, послушный моей руке. Надо признаться, я всегда любил часы.

Снова это видение – потоки солнечного света, зелень полей. Тихое музыкальное жужжание насекомых, шелест деревьев. Близнецы сидели вместе, и Маарет что-то говорила мне на древнем наречии, звуки которого забавляли и успокаивали меня, но слова забывались, едва успев слететь с ее губ – если это вообще были настоящие слова.

За дверью послышались медленные и гулкие шаги – тяжелые шаги. Заскрипели старые половицы, воздух наполнило мерное биение могучего сердца.

Дверь медленно отворилась. На пороге возникла Мекаре.

Со вчерашнего вечера за ней бережно и любовно ухаживали. Сейчас она была облачена в черную шерстяную хламиду с серебряной отделкой. Длинные волосы, вымытые и расчесанные, сияли. Кто-то надел ей на шею великолепное ожерелье из серебра с бриллиантами. Широкие длинные рукава спадали почти до пола, свободное одеяние обрисовывало стройную девичью фигурку, превратившуюся с течением лет в каменную статую.

Лицо ее в свете камина казалось белее снега.

Взор светло-голубых глаз был прикован ко мне, однако кожа вокруг глаз, как всегда, казалась мягкой. Отсветы камина играли на золотистых бровях и ресницах, на белоснежных руках и лице.

Она подошла ко мне – медленно, точно усилие давалось ей с болью, которую она не желала признавать, но которая, тем не менее, тормозила каждое ее движение – и остановилась правым боком к камину.