Гро сказал сам себе:

– Ну как молве не счесть меня безумцем, когда я так опрометчиво и самонадеянно подвергаю жизнь опасности? Это же против всякого здравого смысла. И как раз сейчас, когда терпение, смелость и политическое чутье помогли мне чудом вырвать из зубов удачи то, в чем она мне долго и упрямо отказывала: милость короля. После всех ударов судьбы король держал меня в чести и холе при дворе, и, смею надеяться, берег, как зеницу ока.

Он снял шлем, подставив утренней свежести белый лоб и черные кудри, откинул голову, впивая ноздрями душистый влажный воздух.

– Все же это обычное мнение глупцов, – продолжал он. – Не мое, а тех, кто воображает, что его усилия приведут к вечной радости. Это все равно, что толочь воду в ступе. Разве в природе не достаточно примеров того, как старомодна и смешна такая глупость? Возьмем байки о великих, которые восстают и побеждают народы: светлый День против жестокой ночи. День ласков, ступает по горам легко, как олень. Свет сострадания сильнее первозданной тьмы. Воины Дня – это радости жизни, их определяют небеса: прохлада своенравных утренних ветерков; раскрывающиеся цветы; поющие птицы; росы, сверкающие на тонких паутинках, протянутых между папоротниками и терновником; влажные листки серебряной березы; смех юной девы, радующейся своей силе и красе; огонь жизни в каждом запахе и цвете, рожденный, чтобы возобладать над хаосом, скучной тьмой и безродной ночью.

День на рассвете очаровывает меня, но стоит ли любить его, когда, насладившись утренней победой, он кричаще ярким светом объявляет полдень? Лучше обратиться к печальному закату его славы, как сейчас я обращаюсь к Демонланду. Кто посмеет обозвать меня двуличным, когда я всего лишь следую мудрости, редкой в наши дни? Я люблю рассвет и закат, утро и вечерние звезды. Только в них обитает благородная душа, настоящая любовь, чудеса и величие надежд и страхов.

Так он спокойно ехал на восток, отклоняясь чуть к северу, по вересковой пустоши, погружаясь время от времени в глубокие раздумья, навеваемые странной гармонией внешних впечатлений и внутренних мыслей. Пустошь кончилась, начались горные отроги, невысокие перевалы, находить путь приходилось уже в лесу и вдоль потоков, тропа вилась то вправо, то влево, и шла то вверх, то вниз. Конь сам выбирал дорогу, потому что всадник ничего не замечал вокруг, утонув в размышлениях и самосозерцании.

Настал полдень. Лошадь и всадник вступили на зеленую траву маленькой долины с родником. Вода переливалась через камни и бежала дальше тонким ручейком. Вокруг долины росли высокие и прямые деревья. Над деревьями под солнцем вырисовывались горные вершины, казавшиеся неземными в струящемся жарком воздухе. Журчала вода, звенела мошкара над цветами, хрустел травой конь, и больше ничего не было слышно, ни птиц, ни шелеста листьев. В полдневной тишине одинокая лощина замерла, прогретая солнцем.