– Это не волк, а самый настоящий пес, – заявила Лилия, – и мой друг.

Пес- друг, естественно, во двор не пролез; подвергшись нападению «мохнатых тварей», как выразился Гнилое Пузо, которые запрыгивали на забор вполне себе непринужденно, ему пришлось наколотить гвоздей по всему его периметру, а, поскольку эти гвозди с откусанными шляпками, одинаково не давали перелезть через забор ни кошкам, ни людям, пришлось вырубать калитку, с хитрым засовом, который можно было открыть снаружи и только обладателю нормально развитых рук. И в эту калитку волк не пролез.

Предполагалось, что поход в Волшебный город начнется через неделю: есть время приготовиться, отъесться, да и ноги у Лилии все еще болели, хотя она и натирала их какой то особо вонючей травой, от которой хотелось блевать. Ее злобно выгоняли на улицу, пока не проветрится, да она особо и не любила сидеть в избе: после отсидки у нее появился странный страх, что стены вокруг нее смыкаются, пытаясь ее задавить, и почти каждую ночь она просыпалась с криком, заодно будила и всех остальных. Частенько ей снилось, что она еще сидит в темнице, и тогда приходилось, посреди ночи, долго доказывать ей, что она уже не сгорит заживо. По этому ведьма предпочитала спать за забором у костра, прямо на лапе волка – пса, и тот, вечно преисполненный бесконечной собачьей благодарности, не шевелился всю ночь, боясь потревожить свою хозяйку.

Однажды Альфонсо приснилось, что он летел на чем то по небу, прямо мимо облаков, а Бог, который управлял этой железной каретой, объяснял ему смысл символов Священных книг, и тогда, во сне, смысл писаний стал для него так ясен, что он подпрыгнул на кровати прежде, чем проснулся, и побежал в свой сарайчик. И чуть не сшибся с Лилией – та стояла у колодца, абсолютно голая, поливала себя ледяной водой из ковшика и фыркала, как злобная кошка.

– Смотри, куда бежишь!– вскрикнула она, поскольку от удара чуть не улетела в колодец вниз головой.

– Ты какого…голая… тут стоишь? – Альфонсо даже остановился, более того, он совершенно забыл, что ему говорил Бог.

– Я моюсь. Что, одетой мыться что ли?

– Да ты хоть спрячься, вон, за сарай, чего телесами сверкаешь, как…стыдно же!

– Чего стыдно? Что у меня такой организм? Перкун создал меня такой, а значит, стыдиться мне нечего. А тебе, если не нравится, не смотри. Или вон, встань на колени рядом со святошей и тоже молись, если для тебя желание к женщине тоже запретно и карается…чем там вас пугают…адом. Бедные, затюканные запретами люди.

А по вечерам Альфонсо часто слышал ее рыдания. Там, за забором, бедная женщина вспоминала весь ад в темнице, изливала душу псу и трогала рукой, траву (не чертополох), деревья (не липкие). В заключении бедняжка не верила, что когда-нибудь еще прикоснется к нежным лепесткам ромашки, дотронется до шершавой коры березы, чмокнет в мокрый, но такой преданный нос своего любимого волка. Сам по себе ее рев не волновал Альфонсо – на то они и бабы, чтобы реветь по поводу и без, но он вспоминал Иссилаиду, скучал по ней, хватаясь за болезненно сжимающееся сердце, и ему тоже, иногда, самую малость, хотелось плакать.