Много раз (точно больше трех) солнышко поднималось над зарешеченным окном, гуманно пытаясь пропихнуть в непроглядный сумрак несколько своих ярких лучиков, чтобы все получше осветить, но всегда получалось лишь маленькое сконцентрированное пятно на полу, вокруг которого плясали черные силуэты узников.
В камере пахло сыростью, тухлятиной, отхожим ведром (опять крышку неплотно положили), безнадегой и смертью. Она была огромной по камерной мерке- пять на пять метров, но в ней, из-за предосадочной суеты и путаницы, сидели все трое главных «предателя», двое из которых, правда, на данный момент лежали.
Альфонсо блаженствовал там, где обычно люди сходят с ума, потому что он недавно сходил с ума там, где обычно умирают. Рези в животе угасли. Слабость еще осталось, чуть шумела голова, но это были пустяки, ведь теперь не летают камни над головой, не режут остервенелые Алексийцы его солдат, вспарывая им животы, да и запах тюрьмы, по сравнению с запахом в крепости, был просто ароматом розы. Еще было тихо, относительно тихо: только храпел на соломе Эгель, бормотал про себя что-то Феликс.
Феликс сидел как раз под решетчатым окном; он сочинял речь – премного выспреннюю, героическую и пафосную до тошноты, чтобы в следующий раз, увидев Алену, не показаться ей косноязычным идиотом, хотя, по мнению Альфонсо, как раз как идиот Феликс себя и вел.
Эгель спал, потому что когда он не спал, он возмущался оказанным приемом, тем, что их называли предателями: к «справедливости» и своеобразному мышлению королей (а особенно Аэрона, перещеголявшего всех королей и тем и тем) он еще не привык, как не привык он и к тому, что люди для любого правительства – это просто способ достижения своих целей, а не самоцель. О казни никто не думал: Альфонсо привык, что его периодически приговаривают к смерти, остальные были заняты своими эмоциями и концентрировались на наказании. Здесь костлявая не вкусила сладости человеческого страха, здесь она грустно помахивала косой и скучала.
В один из прекрасных, солнечных дней, прямо перед завтраком, открылась, с диким лязгом дверь, и в камеру вошел новый начальник дворцовой охраны – крупный, пузатый, но не тот пузатый, у которого трясется сало и которого душит одышка, а тот пузатый, у которого трясется сало, но он неимоверно силен физически. Лицо было крупным – наверное, поскольку большую часть его занимала борода и брови.