На мгновение желудок воспротивился, и завтрак снова оказался во рту. Вейн проглотил его. В первый раз вкус пищи был лучше.

Ниже, на пристани, Мэнкс что-то говорил, адресуясь к озеру. Его голос звучал спокойно и неторопливо.

Вейн осмотрел заднее купе, пытаясь понять, как он может выбраться из салона. Похоже, заднее сиденье тянулось в бесконечность. Казалось, что в машине ничего не было, кроме него. Он чувствовал головокружение, словно только что выбрался из гравитрона на ярмарке – из аттракциона, который крутится все быстрее и быстрее, пока центробежная сила не прижимает тебя к стенке.

Вставай. Не медли. Он увидел эти слова в уме – так же ясно, как черные буквы, нарисованные на досках белого забора.

На этот раз Вейн пригнул голову, перепрыгнул через разделитель и из заднего купе вернулся… в заднее купе, где упал на пол, покрытый ковром. Из кармана его шорт выпал айфон.

Он встал на четвереньки, но ухватился за лохматый ковер, чтобы удержать себя от падения. Его голова кружилась и казалась опасно легкой. Он чувствовал себя так, словно машина мчалась по трассе, вращалась на черном льду и крутилась по большому тошнотворному кругу. Ощущение бокового вращения было почти неудержимым. Он ненадолго закрыл глаза, чтобы остановить его.

Когда Вейн посмел поднять голову, первое, что он увидел, был его айфон, покоившийся в трех футах на ковре. Он медленно потянулся к нему, как астронавт, соблазнившийся летящей конфетной палочкой.

Мальчик позвонил отцу – по единственному номеру, который он сохранил под рубрикой ИЗБРАННЫЕ. Там требовалось одно прикосновение. Он чувствовал, что сил ему хватит только на одно прикосновение.

– В чем дело, дорогой? – спросил Луи Кармоди.

Его теплый голос был дружеским и спокойным. При одном этом звуке Вейн почувствовал, как к его горлу подступают рыдания.

Раньше мальчик не понимал, насколько близко он был к слезам. Его горло сжалось. Он чувствовал, что не сможет дышать, не говоря уже о речи. Вейн закрыл глаза, и на мгновение его почти парализовало тактильное воспоминание щеки, прижатой к колючему лицу отца с трехдневной грубой щетиной, напоминавшей мех бурого медведя.

– Папа, – сказал он. – Папа, я в заднем салоне машины. И не могу выйти.

Он попытался объясниться, но это было трудно. Чтобы говорить, ему требовался воздух. А еще мешали слезы. Глаза горели. Зрение помутилось. Ему следовало рассказать о Человеке в противогазе, Чарли Мэнксе, Хупере и имбирном дыме – о том, как заднее сиденье начинало выглядеть бесконечным. Он не помнил, что говорил. Пару фраз о Мэнксе. Пару фраз о машине.