– Чей младенец?

– Что?

– Кто мать этого ребенка?

Она таращилась на меня, брови хмурила, выдумывая, чтобы такое сказать, что обратило бы в ложь лепетанье просыпавшегося младенца, недовольного шершавым тряпьем, в какое его завернули.

– Мой. Мой он. Мой собственный ребенок.

– Даже шлюха не потащит своего ребенка на Малангику, если только не собирается продать его. Какому-ниб…

– Я не шлюха.

Я отпустил ее. Она повернулась, собираясь убежать от меня, и я достал из-за спины один из своих топориков.

– Попробуй побеги, и эта штука раскроит тебе башку прежде, чем ты пятьдесят шагов сделаешь. – Она глянула на меня и потерла руку. – Я одного мужика ищу. Особенного мужика, особенного даже для Малангики, – сказал я.

– Я ни с каким мужиком не путаюсь.

– Сама только что сказала, что младенец этот твой, так что с каким-то мужиком ты точно путалась. Малыш есть хочет.

– Тебя не касается.

– Он же голодный. Так покорми его.

Она откинула тряпку с головы младенца. Я учуял его срыгивания и высохшую мочу. Никакой мази, никакого масла, никаких шелков – ничего, что понежило бы драгоценную младенческую попку. Я кивнул и топориком указал ей на грудь. Она стянула платье, обнажив правую грудь – тощую и сухую – над личиком младенца. Сунула грудь ему в ротик, и он стал сосать, да так затягивал, что женщина морщилась. Малыш выплюнул ее грудь и зашелся в крике.

– Молока-то у тебя нет, – сказал я.

– Он не голодный. Ты-то что знаешь про то, как дите растить?

– Я шестерых вырастил, – ответил я. – Как ты кормить его собиралась?

– Если бы не ты, я б давно уже дома была.

– Дома? Ближайшее селение отсюда в трех днях на своих двоих. Ты умеешь летать? Ребенок к тому времени уж с голоду бы помер.