Но все равно пусть сейчас будет поезд. Долгая-долгая бессонная ночь под стук колес, пустое купе, благо поездами уже почти никто не ездит, самолеты быстрей и дешевле; наверное, это правильно, медленное, вдумчивое передвижение по планете – роскошь, и жидкий чай в подстаканнике – роскошь, и вафельное полотенце, и неудобный клозет. Буду купаться в этой роскоши, гулять – так гулять.

Гулять – так гулять, поэтому не стал принимать снотворное. И постель расстилать не стал. Сел у окна, прижался лбом к стеклу, смотрел, не отрываясь, не отворачиваясь, почти не моргая, словно надеялся вместить в эту единственную поездку впечатления и переживания сотен обещанных себе в детстве, несбывшихся, неосуществленных, отложенных на потом, которое вдруг наступило – вот прямо сегодня. Другого «потом», в любом случае, уже не будет.

Смотрел, как проплывают за окном пригородные сады, разбитые на мелкие прямоугольники дачные поселки, узкие полосы лесопосадок, поля, платформы электричек, как сгущается сумеречная синева и одновременно с нею становятся гуще и темнее леса, как угольная чернота древесных стволов постепенно растворяется в такой же угольной черноте неба, пасмурного, безлунного и беззвездного, как мелькают во тьме станционные огни, ну или не станционные, кто их разберет, когда все так быстро, только что были, а теперь уже нет, были – и нет, были – и нет, были – и нет. Это такой обязательный припев любой песни о человеческой жизни, содержание куплетов у всех разное, а припев – один.

В Смоленске вышел покурить на платформу, две сигареты, одну за другой, торопливо, жадно затягиваясь дымом. Сам не понял, зачем это было нужно. На самом деле, курить не хотелось, как не хотелось в последнее время вообще ничего – ни пить, ни есть, ни спать, ни шевелиться. Просто вспомнил внезапно, что есть такой железнодорожный ритуал – курить на платформе во время остановки – и побежал его выполнять. А потом вернулся в вагон, сел на место, уткнулся в согретое собственным лбом стекло, дождался отправления и почти сразу уснул, сам того не заметив, потому что снилось примерно то же самое, что было наяву: ночная тьма, беззвездное небо, четкие силуэты деревьев и бесконечно далекие, ничего не освещающие огни. Только во сне была еще и река, неспешно, но уверенно несущая свои тяжкие темные воды прочь отсюда, куда-то туда, где нет вообще ничего, даже этого скудного, черным по черному нарисованного пейзажа, в упоительно сладкое небытие.

Понял, что уснул, только когда проснулся от деликатного прикосновения юной пограничницы: «Ваши документы, пожалуйста». И, получив желаемое, сочувственно спросила: «Что ж вы себе не постелили? Так и спали сидя всю ночь?»