– Если кто-то и сможет…

Эдит поразилась тому, как спокойно Волета приняла новость, и прагматичная часть ее хотела поспорить о том, до чего это был маловероятный сценарий. Неужели Волета действительно ожидала, что брат ускользнет от похитителей, как-нибудь спустится по Башне и появится у Совиных ворот к своему дню рождения? Хотя это и не было невозможно, шанс казался незначительным. Но что толку ясным взглядом глядеть в лицо злой судьбе? И кто она такая, чтобы устраивать девушке холодный душ, лишая надежды?

– Волета, пока мы вместе, обещаю, что мы встретим день рождения Адама у ворот. И я уверена, он сделает все возможное, чтобы появиться там в назначенный срок. – Эдит встала, и по выражению лица сделалось понятно, какие усилия потребовались для простого действия. – А теперь, если никто не возражает, мне нужно вздремнуть.

– Сейчас одиннадцать часов. Разве ты не должна кое-чем заниматься? – с удивленным видом спросила Волета.

– Сегодня утром обойдемся без гимнастики, – сказала Эдит, опираясь на открытую дверь спальни. Ром, который сначала согрел ее руки и ноги, теперь сковал их приятной тяжестью. С того места, где она стояла, была видна кровать: слишком пухлый матрас, изголовье с выступающей частью, укрепленное полудюжиной подушек, и простыни, мягкие, как клевер.

Резкий стук в дверь возвестил о прибытии оленя. Байрон, в красной ливрее с причесанными эполетами, быстро вошел в гостиную, держа в руках перчатки и задрав нос.

– Ну хорошо, – сказал он, окидывая комнату взглядом. – Хозяин ждет. Где Адам?

Глава шестнадцатая

Глава шестнадцатая

Д – Двоедушный, Двудонный, Двуличный. Эпитеты, как ни крути, неприличные.

Байрон держал перчатки, не стиснув в кулаке, но аккуратно сжимая большим и указательным пальцем, как читатель мог бы держать книгу, а швейцар – край фуражки. Он обучился манерам у влиятельного человека, адмирала из амбициозного кольцевого удела, который как-то раз посетил Сфинкса и безуспешно вымаливал военную помощь. Адмирал подчеркивал свои доводы, хлопая перчатками по ладони, а потом, в приступе досады, по бедру. Это было впечатляющее проявление власти и презрения, хоть и чуть подпорченное его итоговым выдворением.

Беда в том, что Байрон никогда не знал, что ему делать с руками или ногами, если уж на то пошло. И вообще – со всем. В особенности поначалу. Ему понадобились два унизительных месяца, чтобы научиться ходить. В то время он еще помнил, каково это – передвигаться на четырех сильных ногах. Привыкая к новой, человекоподобной форме, он был до такой степени неуклюж, что каждый посетитель считал себя обязанным на это указать. То, как он двигался – напряженно, рывками, слишком широко размахивая руками или слишком плотно прижимая их к бокам, – было, по всей видимости, самой смешной частью представления.