Лос-Анджелес – это когда старшие боги Лавкрафта и юные порнозвезды запираются в отеле Шато-Мормон на все выходные и вдыхают там метамфетамин с костей Джима Мориссона. Если виагра и противозаконное видео с Трейси Лордс[122] не помогает им возбудиться, то на помощь приходит японская порнуха с тентаклями.

Нью-Йорк знаменит коротышками-каннибалами и аллигаторами в канализации. В Чикаго водятся снежные люди и призраки миллионов злых буйволов с рогами, похожими на отбойные молотки. Техас вдоль и поперек пересекают призрачные железные дороги, которые похищают одержимых демонами Лолит, чтобы заставлять их играть в русскую рулетку на раздевание с шестью патронами в семизарядном барабане.

А вот Лос-Анджелес кишмя кишит мудаками и ангелами, кровопийцами и сатанистами трастовых фондов, черными магами и киномагнатами, у которых под домами тел закопано больше, чем во дворе у Джона Уэйна Гейси[123].

При этом здесь больше камер наблюдения и колючей проволоки, чем вокруг резиденции Папы Римского. Лос-Анджелес – это одна сплошная автомобильная пробка, похожая на бедствие.

Господи, как я люблю этот город!

Я ХОЧУ поесть. Я хочу выпить. Я хочу выкурить сигарету за баром – откуда можно услышать, как сосутся парочки в переулке за мусорными баками.

От видеомагазина до «Бамбукового дома кукол» я иду пешком, жадно вдыхая в себя воздух «финальной сцены», полной театрального дыма, и любуясь на закат – красный, как падение Римской империи.

Когда я вхожу, взоры всех присутствующих обращаются ко мне. Некоторые даже показывают на меня пальцем. На секунду меня посещает паранойя – а не забыл ли я надеть штаны? Но никто не смеется. К тому же в передних карманах джинсов полно денег, а в заднем – спрятан нож. Кажется, я укомплектован штанами по полной программе.

Внутри «Бамбукового дома» мне улыбаются одновременно больше девушек, чем улыбались за всю жизнь. Наверное, в городе проводится съезд любителей шрамирования.

Пожилой мужчина в фиолетовом бархатном пиджаке эпохи короля Эдуарда придерживает дверь, когда я вхожу. Нет, это не любители шрамов. Нас захватили фанаты эпохи Возрождения, сидящие на «кислоте». С минуту я стою у входа. Пусть глаза сначала привыкнут к полумраку.

В баре воцаряется мертвая тишина. Карлос даже убирает музыку. Яички мои сжимаются, рука непроизвольно тянется к ножу. Наконец я поднимаю глаза, и около сотни шизофреников начинают аплодировать. Через минуту скандируют все: «Сэндмен! Сэндмен!» Над стойкой бара развернут огромный баннер. Серебряным фломастером на нем написано: «ДИН-ДОН, ВЕДЬМА СДОХЛА». На стойке – фотография Мейсона, обрамленная черным венком. Кто-то пририсовал ему маркером усы и рога.