– Никогда – что, папа? – осторожно спросил Салливан, глядя мимо Элизелд, чтобы увидеть через переднее стекло, куда же он едет. – Не прекращал убегать? От воды в океане, Анжелика, – со сдержанной улыбкой пояснил он. – Могу определенно сказать, что я не хотел смотреть назад. «Молил зарю: спеши, закат: скорей»[67], – помнишь, папа? Из поэмы Фрэнсиса Томпсона. Я вечно пытался… не иметь ничего постоянного, не оставлять после себя ничего, что могло бы прицепиться. Мне всегда не нравилась идея… выбивать что-либо в камне.

– Упс, – неуверенно произнесла Элизелд, – кажется, машина загорелась.

Сквозь щели «торпеды» текли струйки дыма, которые вскоре уже клубились.

– Вот дерьмо, – выругался Салливан. Он выхватил из гнезда прикуриватель и пару секунд, недоуменно моргая, смотрел на воспламенившуюся прилепленную жвачку, затем, удерживая руль свободными пальцами правой руки, левой открыл окно с водительской стороны и вышвырнул горящий предмет на улицу. – Это ведь был прикуриватель для сигарет? – зло спросил он.

Элизелд наклонилась вперед, чтобы рассмотреть все еще дымящееся кольцо на приборной панели.

– Да, – сказала она. – Нет, это прикуриватель для сигар. Погоди-ка, тут написано «Л.-А. УЖ РЕДКО РУКОЮ ОКУРОК ДЕРЖУ – АЛ». Что за чертовщина?

Салливан отмахнул от лица вонявший карамелью дым и вспомнил жестяную пепельницу, загоревшуюся в среду утром в «Трех обжорах».

– Напомни, чтобы я спросил об этом у Ники.

– Выезжаем на скоростную трассу, – произнесла Элизелд.

«В общем, – подумал Николас Брэдшоу, возвращая так и оставшийся чистым нож в буфетный ящик, – не будет у меня никакого дополнительного срока, не будет у меня второго рождения. Я слышал, как они пели друг другу «Разноцветного клоуна, прозванного Песочным человечком»[68], – вряд ли они бы спели ее для меня».

Коричные слезы все еще сбегали по его дряблым щекам, а его руки по-прежнему дрожали, но когда он притащился обратно в кабинет, то без труда наклонился, взял обмякшее, дышащее тело Кути и выпрямился снова. Он даже довольно долго простоял, опираясь на больную правую ногу, пока левой открывал входную дверь, и не ощущал никакой боли.

«Выключаюсь», – подумал он.

Мальчик всхлипнул во сне, когда прохладный вечерний воздух пошевелил его взмокшие от пота волосы. Каждый пройденный Брэдшоу шаг по асфальту походил на щелчок выключения телевизора, на хлопок дверью опустевшего здания, на глухой удар пожелтевшего экземпляра «Испуганных», выброшенного из освобожденной квартиры на разодранное кресло-мешок из искусственной кожи посреди аллеи. «Я уничтожаю себя, – думал он. – Я смотрю на меню и указываю мимо текста на веленовой бумаге, мимо поля страницы и мимо неровной кромки бумаги, за пределы обложки меню – прямо на смятые окурки в пепельнице».