– Смотритель не в себе, – сказал Линар, отряхивая жакет деланно небрежным жестом.

Итар, что привел мальчишку-смотрителя сюда как раз вовремя, смотрел на Линара горящими глазами. Линар кивнул ему, облегченно выдохнув. Вот теперь и правда можно было отдохнуть.

Человек приподнял Лейна. Тот смеялся.

– Черт побери! – заливался он. – А-ха-ха-ха! Как умно, Шахране! Какой же я дурак!

– Да уж, свести счеты с жизнью – довольно глупая затея, смотритель. Проследите, чтобы господин Лейн благополучно добрался до дома, – он сказал это мальчишке и Итару.

– Слушаюсь, Шахране.

Линар обвел глазами темные окна. Свидетелей у этой сцены было не мало, но все они остались в тени.

Он пошел к себе. Руку нещадно жгло от любого движения. Но это ничего, слабая цена за возможность выставить Лейна сумасшедшим, готовым свести счеты с жизнью. Смотритель оказался в подходящем расположении духа. Он готовился умереть, ждал смерти и смог решиться. Мужества ему было не занимать. И смерть Софи его искренне огорчила. При других обстоятельствах Линар мог бы его уважать.

Синай присоединился к нему, спрыгнув с одного из мостиков.

– Это мало нам поможет, – сказал он мрачно.

– Лучше так, чем объясняться за его смерть. – Линар устало вздохнул. – Прости меня, ментор. Я не мог поступить иначе…

Синай промолчал. Линар не смог поймать его взгляд.

Он поднялся к себе на кнам, Синай остался у Финара. Нельзя было исключать возможность ночного нападения, но Линар строго-настрого запретил им вмешиваться, даже если люди станут вытаскивать его из постели прямо сегодня.

Он вошел в пустой тихий дом. Огляделся, словно видел его впервые. Около двери стояли сапожки Софи. Нежно-зеленые, сделанные для ее торжественного платья. Только сегодня он шнуровал на нем тесьму… Как оказалось – в последний раз.

Он прошел в спальню через столовую, избегая ее комнаты. Не мог сейчас войти туда и увидеть пустоту.

Зашел к себе, расшнуровал жакет и кинул его на пол. На минуту он замер, слушая тишину. Оглушенный и безразличный, он прислушивался к себе, так, словно из праздного любопытства пытался заметить, что именно причиняет большую боль. Ее вещи, что так ярко напоминают о присутствии? Мысли о завтрашнем дне, где его ждет позор и руки людских палачей? Разочарование в глазах брата, ментора и друга? Осознание, что все это было неизбежно, или жгучая вина, что не отстоял право Софи держать его за руку на проклятом празднестве?

Ничто из этого. Самым горьким было понимание, что по каким бы причинам это не случилось, и какие бы последствия не несло – это конец.