– Настал день, когда мы избавимся от тебя, – холодно ответила Ларон.

На ее лице я разглядела проблеск беспокойства. Служанки удлинили мои цепи настолько, чтобы я могла передвигаться по комнате. Я сбросила грязную, окровавленную, пропитанную мочой одежду. На меня вылили ведро воды, отскребли грязь.

Мне выдали белое шелковое платье. Оно плавно скользнуло по чистой коже, будто всего час назад ее не покрывала грязная короста.

Я стояла, стиснув зубы, нервы были на пределе.

Думала о Максе, Саммерине, Сереле. Где они сейчас?

Грядущий спектакль меня не удивлял. Треллианцы ценили красоту – даже если дело касалось врагов. Я уже знала, что стану подарком для кого-то важного, а подарок треллианцы всегда преподносили с пышностью, даже если это означало запеленывать в шелка и бархат смерть.

Скорее всего, меня отдадут фейри – самое разумное решение. Треллианцы и фейри – союзники: оба народа хотят моей смерти. Передав меня королю Кадуану, треллианцы докажут фейри свою полезность и сделают эффектный жест доброй воли.

И вот теперь – только теперь – я почувствовала настоящий страх.

Я не сомневалась: если друзья придут за мной, я об этом узнаю. Но что, если я была слишком самоуверенна? Что, если мер предосторожности оказалось недостаточно?

В голове мелькнул пугающе яркий образ Макса, его окровавленного и безвольного тела, прибитого к роскошным стенам имения Зороковых, и пришлось подавить подкатившую к горлу желчь.

Я представила мать, вспомнила, как она смахнула на прощание мои слезы ужаса. «Достаточно», – сказала она.

«Достаточно, Тисаана».

Я больше не боялась.

Остальные служанки покинули комнату, оставив нас с Ларон наедине. Я сидела перед зеркалом. Мое отражение выглядело, несмотря ни на что, красивым, по крайней мере с точки зрения треллианцев, которые любили безликую и чистую красоту. Розовые блестящие губы, большие глаза, подведенные коричневым и розовым, румяна на щеках. Ларон стояла позади меня и распутывала последние колтуны в моих волосах.

Я наблюдала за рабыней в зеркале. Морщины, прорезавшие ее лицо, выдавали не жестокость, а беспокойство, казавшееся знакомым. Я видела, как много лет назад подобные морщины начали появляться на лице матери.

Я часто гадала, сколько прожила мать после того, как ее перепродали.

Гадала, злилась ли она на мир, который забрал ее ребенка, и на надежду, слишком болезненную, чтобы даже помыслить о ней.

– Твоя дочь не должна была умирать, – сказала я.

Ларон перестала расчесывать мои волосы, но не подняла глаз. Потом движения щетки возобновились.

– Не должна.