– Кто любил, тот убил, – насмехался ответ на следующей странице.

«НЕ ХОЧУ ОБ ЭТОМ ДУМАТЬ!» – вывел большими буквами Вальдекриз. И больше о рыжей девушке он не рассказывал. Возможно, его пугало подобное необычное соседство. Ведь, судя по тому, что успела прочитать Асин, за пределы Дома Солнца без Танедда Танвара он выбираться не мог – пока не станет настоящим Жрецом. О возвращении в деревню речи вовсе не шло. Конечно, они ходили за покупками в город, но Саур лежал далеко – и найти его маленький Тьери не смог бы. Быть может, когда он вырастет, то запросто выберется за стены Дома Солнца? Хотелось в это верить.

Асин по-прежнему не понимала, как выбирали нового Жреца (которого к тому же следовало писать исключительно с большой буквы), но с малых лет тот обязан был служить Отцу-солнце и его светлому Дому. И его мнение не учитывалось.

Обучение давалось Вальдекризу тяжело: за каждый, даже самый маленький проступок его наказывали. Так, если верить Танедду Танвару, он становился ответственнее. Но дневник не хранил сделанных выводов, лишь глубокую детскую обиду, яркими вспышками возникавшую между строк.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!

А ненавидел юный Вальдекриз всех: Танедда Танвара, который будто от рождения не умел быть ласковым; семью, которая оставила его и ни строчки, ни словечка не написала; лысую дуреху и ее сестру, которые внезапно исчезли, не предупредив его; и рыжую девушку, которая иногда говорила слишком громко, заглушая его мысли. Но чем дальше читала Асин, тем меньше чувствовала сквозившие в словах боль и гнев. Танедд Танвар наказывал реже, а вот в ближайший город, наоборот, они выбирались чаще. Новые знания давались легче, а прихожане начали узнавать в лицо будущего Жреца, Тьери Карцэ, и даже полюбили его.

Только девушка, которую он про себя звал попросту Рыжая, никак не унималась. Она перестала кричать, но теперь время от времени интересовалась, не надумал ли он жениться. Представляться она, кажется, не собиралась, зато частенько подшучивала над тем, как невежливо замещать имена той или иной особенностью, пусть даже запоминающейся.

Вчера она спросила: «Ты бы не обиделся, если бы прихожане звали тебя Сутулым? Или Грязноруким? Или Мелким? А ты мелкий». Я сказал, что она виновата сама, – и она, рассмеявшись, пропала из моей головы. Я долго думал, как можно описать это состояние. Становится пусто. Она забирает с собой мои мысли.