— Мне показывал патер Морн. Я когда-то тоже думал стать клириком, но только назло отцу — Служителям нельзя иметь детей. И когда патер Морн об этом узнал, он не стал меня отговаривать. Мне было шестнадцать, и мой нигилизм тогда выходил за все разумные пределы, — Уолтер тактично умолчал, что за разумные пределы его нигилизм вышел после истории с Джейн. — Мы пришли в келью молодого человека, который готовился стать Служителем. Он готовил глину.

— Что? — удивленно спросила Эльстер, поднимая глаза. Он усмехнулся, радуясь, что удалось ее заинтересовать.

— Глину. Протирал через сито, чтобы удалить все примеси. Раз за разом. Закончив с одной партией, он складывал глину в форму, заливал водой, накрывал чистым полотенцем и принимался за следующую. Мы смотрели, как он это делает пару часов, а потом ушли. Через неделю мы вернулись. Парень не обращал на нас никакого внимания. Я даже не помню его лица, руки помню — с длинными пальцами, холеные. И вот он этими руками месил глину. Очень тщательно, чтобы там не было ни одного пузырька воздуха. Когда мы вернулись на следующий день, он сидел перед гончарным кругом. На этот раз мы до позднего вечера молча смотрели, как он портит одну заготовку за другой. У него вообще-то неплохо получалось, но он явно хотел добиться чего-то конкретного. И вот уже почти ночью у него получился горшок.

Уолтер задумчиво смотрел в чашку. Вспоминал, как его раздражало многочасовое сидение на узкой, неудобной скамье и наблюдения за бесплодными попытками создать горшок, который можно было купить в любой гончарной лавке за пару мелких монет.

— И в чем Служение? В лепке горшков? — скептически фыркнула Эльстер.

— Когда он подсох, мы с патером Морном смотрели, как будущий Служитель его обжигает. И знаешь что? Горшок треснул. На следующий день мы снова смотрели, как он сидит за гончарным кругом. Не буду тебя утомлять — вышло у него с третьей попытки. На словах это быстро, а на деле — Эльстер, я готов был застрелиться. Серьезно, мы часами смотрели, как человек лепит горшок. И когда очередной трескался, парень даже бровью не вел, садился лепить следующий.

— И что, он обжег свой горшок и все закончилось?

— О нет, что ты. Потом он сел его расписывать. Вот это ему удавалось гораздо лучше. Я решил, что если он испортит узор и сядет снова лепить этот сотню раз проклятый мною горшок — выпрыгну в окно, благо комплекция тогда позволяла.

— А ты был щупленький мальчик, — улыбнулась Эльстер, явно вспомнив узкие окна в кельях.

— Весьма. Но он его не испортил. Рисовал он просто невероятно — каких-то птиц и цветы, прорабатывал инструментом, похожим на иголку, каждую деталь, каждое перышко. Потом покрывал его глазурью, и за этим мы тоже смотрели. Ох, Эльстер, я когда университет закончил — так не радовался, как за этого человека, когда он дорисовал. И знаешь, что он сделал, когда закончил?