«Именно тогда, когда бушует буря, — отвечал Эйлас, — люди осознают свою общность и необходимость взаимопомощи и, подобно вам и вашей супруге, охотно предлагают гостеприимство тем, кому не посчастливилось — точно так же, как и вы, когда вас постигнет неудача, будете надеяться на гостеприимство! В таких случаях сама идея оплаты вызывает смущение, а хозяин, принимающий гостей, с возмущением отвергает деньги, говоря: „За кого вы меня принимаете? Разве я мародер?“ Сердце радуется тому, что здесь, на высокогорных лугах, можно встретить таких прекрасных людей!»

«Совершенно верно! — воскликнул Квид. — Здесь, в предгорьях, жизнь тяжела и однообразна, здесь люди делятся всем, что они могут предложить, и каждый понимает необходимость справедливого перераспределения доходов! Я вкладываю в общее дело все, что есть у меня на кухне, и слежу за тем, чтобы огонь весело горел в очаге, а вы проявляете такую же щедрость, располагая избытком серебряных монет. Таким образом мы взаимно оказываем друг другу честь!»

«Полностью с вами согласен! — заявил Эйлас. — Я пересчитаю мой скудный запас монет, и если что-нибудь окажется в избытке, этот избыток — ваш! Мы придерживаемся одних и тех же взглядов, в связи с чем этот вопрос можно считать исчерпанным».

Когда с ужином было покончено, хозяйка усадила Татцель на стул, подставив табурет под вытянутую ногу девушки. Она распорола и сняла с нее темно-зеленые брюки, теперь уже рваные и грязные. «Такая одежда не годится для выздоровления, — приговаривала Фрелька. — Мы подберем тебе что-нибудь попроще и посвободнее. Блузу можешь тоже снять…» Заметив, что девушка стесняется, хозяйка воскликнула: «Ну что ты, дорогая моя! Какое Квиду дело до твоих сисек, он доил сотни коров и овец, все сиськи одинаковы! Иногда мне кажется, что так называемая „скромность“ — всего лишь самообман, с помощью которого мы пытаемся убедить себя, что чем-то отличаемся от животных. Увы! Мы почти от них не отличаемся. Как хочешь, однако! Если тебе неудобно, оставайся в блузе».

Фрелька разрёзала ремни, стягивавшие лубки, и бросила лубки в огонь, приговаривая: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Боль, развейся с дымом по печной трубе! Беспокоить Татцель незачем тебе!» Из черного кувшина она налила на сломанную ногу нечто вроде клейкого сиропа, а сироп посыпала размолотыми в ладонях сухими листьями. Обернув голень свободной повязкой, она слегка затянула ее красным шнурком: «Вот таким образом! С утра ты приободришься».

«Спасибо, — слабо улыбнулась Татцель. — Лубки меня мучили. Как я могу вам отплатить за лечение?»