— Не-ве-ро-я-тно…

Выбрав место, подальше от здания и от центра аллеи, оба устроились на газоне по кленом.

— Пончик с малиной… ох уже это тесто в масле и сахарная пудра, — я вздохнула и решилась съесть один. — Пить потом захочется.

Андрей надкусил свой, и начал смеяться, с трудом прожевав и проглотив. Пудру с губы утер рукавом. Он смеялся негромко, но со всхлипом и даже с проступившей слезой.

— Один в один, как тот день с пирогами. Эльса — огонек, подарившая детство… Знаешь, как же глупо я сейчас себя чувствую, когда сижу здесь, уже седеющий дядька, в траве, с пончиком, с сахарной пылью, залетевшей в нос, и в душе у меня кувыркается двенадцатилетний пацан…

— Расскажи.

— Может быть позже я вспомню что-то еще, но эта твоя рука, проход и «держи крепко»… вспышка такая, как будто случилось все только что… — Он вздохнул. — Батя мой в ту весну раскодировался и снова пить начал. Даже больше прежнего. И раньше, как примет, любил разойтись — посуду побить, мебель попинать, кулаком по дверям или столу ударить. Если сильно, — и маме доставалось. Я тогда хоть и мелкий был, а лез защищать… Однажды утихло вроде как. Илюха родился, у отца должность ответственная, и слетело все обратно, как очередная кодировка закончилась, на работе сократили, и блажь ему стукнула, что младший сын не его… в тот день, в мае, уже тепло было — я с последнего урока шел. Увидел его у автомобильнго моста, набравшегося, злого, с открытой бутылкой в руке и одной в кармане куртки. Домой добирался. И ни одного патруля. Прохожие обходят. А он глотает водку и орет «Убью, суку…». Я за мать испугался, ведь он же сейчас дойдет домой и руки распустит. Подбежал, вытащил его неприкосновенный запас и об асфальт грохнул. Пока не успел сообразить, и вторую из рук — на землю. Думал, ноги спасут, и не успел — отец меня за рубашку, и давай лупить. Еще пнул так, что я на дорогу улетел, об бордюр приложился, и чуть под колеса не попал. В глазах кровавые мухи, но встал и бежать — как мог. Слышал только одно — как он сзади, с тяжелым дыханием догоняет.

Андрей прервался, задумавшись и схмурившись, дернул лицом, как от брезгливости всего, что ему так четко вспомнилось.

— Свернул в арку во двор, надеялся, что успею в подъезд забежать или спрятаться где еще, пока из поля зрения его пропаду. А там — глухо. Подъезды с домофонами, взрослых — никого. Одна ты на самом солнцепеке возле стола для пинг-понга лист разложила и рисовала. Макушка рыжая прям горела, как огонек посреди всего двора. Я пока метался, пока сквозной выход увидел, отец догнал. Пьяный был, шатался, а смог — и на ногах стоял крепко, и хватка железная. За волосы вцепился так, я думал, что скальп снимет. Как не храбрился, а от боли заорал, не вытерпел. Он матерился, ругался, прямо между лопаток бил… дальше не знаю, что было. Отвлекла ты его как-то. Камнями что ли швырялась с гравийной дорожки? Меня носом в землю, и пошел в твою сторону махать руками. Дальше взрослый появился с мелкой собакой, — лай, ругань, из окна женщина заголосила. Я едва на коленки встал, ты меня под плечо поднимать, помогать кинулась. Сама — мелкая, слабая, а пыхтела так уперто! «Пошли! Пошли!». Доковыляли мы до закрытого подъезда… не того, что с домофоном, а, знаешь, глухого с железной дверью, бывший сквозной. Открываешь — легко, берешь меня за руку и говоришь: «Держи крепко, и не отпускай в темноте»… а там и правда мрак. Тихо, прохладно, все звуки пропали. Я на ступени холодные лег и решил не вставать никогда. Но о матери мысль покоя не давала. Я вслух сказал «Мне домой надо. Быстрее». А ты снова: «Пошли!», и мы пошли. Как сегодня — ты впереди, я ведомый. Подъезд, темнота, ступени, балкон, спуск, тени через окно вахтерского пристроя, и снова ступени. Я тебя за руку крепко держал, по-честному.