Один из героев второго плана, нимрод Ихмет Зайдар, одновременно приверженец ислама и человек, чтящий зороастрийские ритуалы. Принимая во внимание зороастрийскую концепцию Добра и Зла как равных по силе начал, это вычерчивает довольно специфический рисунок такого ислама.

Да и арабы мира «Иных песен» не выплескиваются из Аравии в непобедимом походе по тогдашнему миру: границы керографии таковы, что народы всегда зажаты эманациями личностей кратист и кратистосов; завоевание здесь равняется пере-формированию народов.

Второй пример касается Гердона, одного из материков в мире «Иных песен». Внимательный читатель, несомненно, не мог не заметить, что Гердон этого мира соответствует Америке мира нашего. Сам автор, комментируя в переписке с переводчиком выбор названия, указывает лишь на схожесть принципов поименования нового материка в обоих-двух мирах: по имени первоописателя. Однако встречающиеся в тексте частности позволили бы, пожалуй, при желании, выстроить разветвленную историко-культурную концепцию, где сплелись бы и характер кристианства гердонцев (с подчеркнуто протестантской этикой и экономикой), и установившийся там политический строй кратиста Анексегироса, и принципы «гердонского письма», и сами библейские корни названия (в Библии упомянут Херув-Аддон, город в Вавилонии; иудеи, во время вавилонского плена переселенные в этот город, после возвращения на родину не смогли привести доказательств о своей принадлежности к народу Израиля). Все вместе это дает образ затерянной, заброшенной земли с привкусом «народа невозвращенцев».

Эта внутренняя усложненность — и романа, и мира, в нем описанного, — важный элемент книги. Более того, сложность, насыщенность текстов концепциями, которых другому автору хватило бы на несколько тетралогий, — фирменный знак Я. Дукая.

Сам он, осмысливая свои отношения с выстраиваемыми сюжетами, пишет так: «Я не властвую над фабулой, я весьма далек от идеала той хрустальной простоты, с которой классические повествования умеют показывать вещи наиболее сложно. Мои герои не выглядят достаточно правдиво; даже когда достигают сиюминутной искренности, тут же снова впадают в схемы поп-культуры. Я не умею передать впечатление свободного разговора из „real life“ в литературном диалоге; легче сбежать в кинематографический онлайн. И все еще язык в большей степени владеет мной, нежели я — языком: околдовывает меня звучанием слова, фразы, предложения, и я ему уступаю; а ведь это я должен околдовывать звучание. Я не умею наперед равномерно распределить повествовательное напряжение в длинных кусках — это производная от моих проблем с вечно разрастающимся текстом: фрагменты, что я пишу с мыслью о значительно меньшем объеме, увы, не укладываются в необходимую форму, появляется диссонанс, ритм оказывается сломан».