Перехватив мой взгляд, Каролина взяла коробки и тихо сказала:

— Заберите, пожалуйста.

— Что за чушь, на кой они мне?

— Вернете в магазин.

— Чтоб выглядеть полным кретином? Нет уж, оставьте себе. Все это вы наденете на нашу свадьбу.

Каролина промолчала, но поставила коробки на место, когда стало ясно, что я их не приму.

— А вот это возьмите, — твердо сказала она, протягивая футляр. — Иначе я пришлю почтой. Я нашла кольцо на террасе. Оно очень красивое. Надеюсь, придет день — и вы его кому-то наденете.

Я негодующе фыркнул:

— Его подгоняли под вашу руку. Как вы не понимаете? Никого другого не будет.

— Возьмите. Прошу вас.

Я неохотно взял футляр и, опустив его в карман, с наигранной бравадой сказал:

— Беру на временное хранение. Оно будет у меня, пока я не надену его на ваш палец. Помните об этом.

Каролина поморщилась, но голос ее был спокоен:

— Пожалуйста, не надо. Я понимаю, это тяжело, так не усугубляйте. Я не больна, не испугана, не валяю дурака. Не считайте это дамской штучкой — устроить сцену, чтобы раззадорить кавалера… — Она скорчила рожицу. — Надеюсь, вы знаете, что до такого я не опущусь.

Я не ответил. Меня вновь охватили паника и бессильная злость оттого, что все так просто: я ее хочу и не могу получить. Нас разделял какой-то ярд, никаких иных преград, кроме чистого прохладного воздуха. Меня тянуло к ней недвусмысленно и сильно, и я не верил, что она не чувствует ответного влечения. Я к ней потянулся, но она отступила, виновато повторив:

— Пожалуйста, не надо.

Я сделал шаг, но она отпрянула, и я вспомнил, как давеча она отскочила от меня, точно ошпаренная. Но сейчас в глазах ее не было страха, и даже виноватая нотка исчезла из ее голоса; в нем появилось то, что в первые дни нашего знакомства казалось мне черствостью.

— Если я вам хоть чуть-чуть дорога, вы этого не сделаете. Я всегда о вас думала с большой теплотой, и мне будет горько переменить свое мнение.

В Лидкот я вернулся почти в том же раздрызге, что и накануне. Разница была лишь в том, что день я кое-как продержался, и только после вечернего приема, когда впереди замаячила ночь, самообладание мне изменило. Ни работать, ни даже сидеть я не мог и вновь шагами мерил комнату; меня изводила несообразная мысль о том, что после дюжины произнесенных слов я в единый миг утратил право на Каролину, Хандредс-Холл и наше светлое будущее. Все это не укладывалось в голове. Я просто не мог этого допустить. Схватив шляпу, я прыгнул в машину и газанул в Хандредс-Холл. Мне хотелось вцепиться в Каролину и трясти ее, трясти, пока она не образумится.