Поп, седой, худющий, с широкой, совершенно белой бородой, сидел на пороге церкви – довольно высокой, сложенной из толстых, местами обгоревших бревен. Узкие длинные окна напоминали бойницы, а на чудом уцелевшей маковке болтался привязанный кусок рельсы.

Кроме попа в деревне не было никого. Торчали два более или менее сохранившихся дома рядом с церковью да черные, словно гнилые зубы, остатки изб.

У капитана с попом состоялся короткий разговор, после чего старик махнул рукой – заходите, мол. Бойцы быстро затащили Лилленштайна внутрь церкви, кто-то остался караулить снаружи, кто-то ушел на дальний конец деревни. Обычная суета, гарнизон, хоть будь он из десяти человек, все равно гарнизон. Служба.

Лопухин, оставшийся без дела, подсел к попу. Тот повернул голову к Ивану, оглядел его внимательным взглядом прозрачных, невероятно голубых глаз. Сквозь такие глаза смотрит на землю небо. Отвернулся.

Иван прокашлялся.

– Как вы тут… – Он замялся, не зная как называть священника. – Батюшка?..

– Живу и ладно…

– Не страшно? Немцы вокруг…

– А тебе страшно?

– Я… – Иван почувствовал себя глупо. – Я на войне.

– И я. Всю жизнь… – Он посмотрел наверх. – Вон, видишь, колокол мой?

– Рельсу? Вижу…

– Вот такое у меня оружие. От старого колокола только язык и остался, – старик кивнул куда-то. Иван посмотрел в указанном направлении и поразился. На земле лежал здоровенный, наверное с руку длиной, толстый колокольный язык.

– Тяжелый?

– Поди подними, – равнодушно ответил священник.

Лопухин поднялся, взялся за вытертое до блеска основание. Приподнял. На лбу надулись, выступили вены. Оторвал от земли. С трудом перехватил, чтобы можно было держать обеими руками. Тяжелая бронзовая болванка тянула к земле, пригибала.

Иван, чувствуя, как дрожат от напряжения руки, опустил, почти уронил язык на землю. Почва ощутимо дрогнула под ногами.

– Тяжелый…

– Некоторые и поднять не могут. – Поп глянул на Лопухина с некоторым уважением. – А я так почитай лет двадцать…

Священник вздохнул.