А в это время раскаленный до малинового свечения ствол пулемета дернулся в последний раз. Механизм заклинило. И это было очень обидно, потому что до конца последней ленты еще оставалось с десяток патронов. Целых десять!

– Максимка, уходи! – гаркнул старый усатый красноармеец, из той породы людей, что могут с самым тяжеленным пулеметом обращаться как с пушинкой. – Пошел! Прикрою!

И он широко размахнулся, далеко забрасывая гранату в грозовое небо.

– Только вместе! – Максимка, молодой, тоже крепкий, но еще не кряжистый, легкий, подхватил автомат и, приподнявшись, дал очередь туда, куда целили из пулемета. Где мелькали уже серые и поднимались в рост черные мундиры. – Только вместе!

– Не дури!

Максимка упрямо замотал головой. В небо ушла вторая граната.

С бывшей колокольни уже били и били длинными очередями, прикрывая отход обреченных пулеметчиков.

Старый притянул молодого к себе, сгреб в могучий кулак гимнастерку:

– А ну пошел отсюда! Сопляк! Пошел отсюда, твою мать!

Откуда-то из-за сплошной завесы дождя донесся слабый крик капитана:

– Пулеметчикам отступать! Отступать!

А гранат осталось еще две.

А в это время с другой стороны церкви в уцелевших домах, расстреляв весь боекомплект, уже яростно рубились люди – лопатками, ножами, размахивая прикладами, как дубьем. И все новые и новые фигуры в мокрых мышиных мундирах ломились в окна и двери. Вот вынырнула из пелены падающей с неба воды страшная оскаленная харя, и брянский парнишка дернул чеку последней гранаты… «На! Держи!»

И новые, новые хари! Клыки! Когти!

Выстрелы.

Чей-то крик!

Бежали от церкви красноармейцы, в общую свалку, в общую драку! Не пустить! Остановить!..

И над всем этим адом, над кровавыми лужами, над мертвыми, что подобно живым вцеплялись друг другу в горло, над живыми, что отдавали свою жизнь легко, будто в запасе у них есть что-то другое, над дождем и над грозой даже вдруг разнеслись тяжелые, гулкие, охватывавшие, казалось, весь мир, всю землю, глушившие любой гром раскаты!