— О, Никитин, — отсмеявшись, поприветствовал меня Петруччо, — а я тут Васе живописую, как ты в походе макароны варил.

История с макаронами была одной из страниц моего личного позора. Как-то в походе пришла моя очередь кашеварить, я поставил котелок с водой на огонь, не обратив внимания, что рядом кто-то нахлобучил на палки два сапога просушиться над костерком. То ли от жары, то ли от порыва ветра стельки из сапогов выпали прямо в кипящую воду, так что макароны сварились вместе со стельками, пахли отвратительно, напоминая по вкусу гудрон сдобренный мукой. Все бы ничего, но я уперся — мне лень было варить макароны по новой, да еще и перед этим отмывать котелок, поэтому, несмотря на предупреждения, стал есть мерзкое пойло и нахваливать кашевара.

Моя принципиальность зашла так далеко, что я под смешки друзей слопал в одиночку весь котелок, сваренный на пятерых. Через два часа живот пронзила такая адская боль, что я не мог ходить — меня битых четыре часа тащили на самодельных носилках до медпункта на станции из-за частых привалов не по причине усталости, а чтобы дать придурку в очередной раз отползти в кусты. Мораль проста — бараны бывают не только горные, но и городские.

* * *

Не обращая внимание на смех, я приветливо, как старой знакомой, кивнул Василике и обратился к Петьке со всей серьезностью, на которую был способен.

— Петруччо, разве я похож на самовлюбленное ничтожество?

— Ну кто из нас не влюблен в самого себя? — уклончиво ответил Петруччо и повернулся к домработнице, — Скажи Вася…

— Перестань называть ее Васей! — заорал я так громко, что вздрогнули занавески на окне.

Силы оставили меня, опираясь о край кухонного гарнитура, я прошел к окну и плюхнулся на табуретку. Последним залпом израсходовав все снаряды, я закрыл глаза и застыл, опустив голову на грудь, находясь в странном полуобморочном состоянии, будто спишь наяву. Из-за окна доносился приглушенный гул улицы, на кухне еле различался шепот, несколько раз хлопнула дверца, потом в лицо пахнуло теплотой дыхания, зазвенел колокольчик, прямо над головой два голоса, отчаянно фальшивя, запели а капелла: «В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик».

Я открыл глаза и поднял голову — передо мной, почти вплотную, склонившись в полупоклоне, стояли два очаровательных ангела. Василика протягивала вперед поднос с рюмкой водки, а Петька в такт мелодии звенел вилкой по бутылке: «Зелененький он был!».

— Господи, ну почему я такая сволочь? — пробормотал я и выпил рюмку.

Петька тотчас же налил вторую.

— А кто не сволочь? Вася дочь школьницу на отца оставила в Молдавии, а сама сейчас песенки со мной распевает. Сволочь? Сволочь. — Петруччо говорил спокойно, будто убаюкивал, — Я вчера в издательстве трех человек уволил, сволота, а потом как ни в чем не бывало в ресторан поехал ужинать. Макар сидит на мешке с деньгами и ножками болтает, на рыбалку ходит, когда в стране кризис, подлюга. Танька ни дня не работала в своей жизни, мужьями жонглировала, проститутка. Так что, старичок, губу сволочную закатай, ты не больший засранец, чем остальные, хотя и не меньший. Ну, встретил черта, эка невидаль, — он, продолжая говорить, налил мне третью рюмку, — вон Потехин, как русского Букера получил, так с тех пор чертей почем зря гоняет. Достанет Букера из широких штанин и носится за зелеными супостатами по квартире.