— Белые мухи летят! — радостно кричал он, раздвинув тюлевые занавески и прильнув к окну первым снежным утром. И мать улыбалась за спиной и рассказывала ему всякие необычные истории и сказки, такие же легкие и короткие, как падение невесомой пушистой снежинки.

Сказки эти мальчик уже забыл почти все. Но любовь и волнующий интерес к снегу остались с ним навсегда, во всяком случае, так ему казалось теперь, в его двенадцать с половиной светлых лет. Он смотрел, как снег падает наземь, скрывая следы прохожих, рубчатые колеи ранних утренних машин в их дворе, бурую почерневшую листву, еще вчера грязным ковром устилавшую землю в соседнем сквере. «Сколько еще следов снегу вобрать в себя?» — думал мальчик, спеша в школу вдоль побеленного инеем забора, облепленных домов, моховых крыш и подоконников. «Листьям — печальным кораблям, парусникам, затонувшим в море слез осенних, — сколько нам посвятить?»

И сам же себе отвечал, аккуратно и тщательно впечатывая ботинок в очередной сугроб или ломая с треском сухие пузыри воздуха под промерзшей до основания лужицей: «Тем шагам, как моему дыханью, трудное названье — Ожиданье».

Наверное, это были его первые стихи. Но в этом мальчик ни за что бы не признался никому, поскольку считал стихи занятием для взрослых и девчонок. Для него это были просто слова, сами по себе возникавшие в голове на улице, ледяном катке и даже иногда — за партой. Мальчик считал, что эти невесть откуда приходящие слова — тоже суть того сна о застывших дождях, их звенящие отголоски. И значит, он просто иногда грезит наяву, как сказала ему недавно учительница по географии, и почему-то — с большим осуждением.

Но зато просыпаться теперь было легко и радостно, потому что их дом, обычная двухкомнатная квартира в четырехэтажном доме с пожарной лестницей, вот уже целый день был таинственным, незнакомым, немного чужим и оттого просто удивительным. В преддверии Нового года здесь появилась настоящая лесная елка, да еще какая — до потолка!

Наверное, самое сильное ощущение детских лет — как дома ставили елку. Родители всегда и с огромным удовольствием прятали ее до самого последнего дня. И вот, наконец, двадцать девятого декабря, вечером, после работы отец вытаскивал с антресолей крестовину, молоток и пакет с гвоздями.

Это сейчас мы ставим елки в ведра, прежде — с песком, а теперь — с водой, и они принимаются цвести чуть ли не до февраля. А тогда, в начале шестидесятых, елка в доме частенько стояла прямо на полу, прочно угнездившись в деревянной струганой крестовине. И после праздников во дворах и на задворках вместе с выброшенными осыпавшимися рыжими елками их валялось множество, больших и маленьких. В семьях елочные крестовины всегда хранили где-нибудь на антресолях, рядом с коробкой игрушек, гирляндами и красноносым ватным Дедом Морозом с палочкой-посохом в руке и куцым мешком за плечами.