А кроме того, узнав, что ей известно о пингвине, он мог еще ближе сдвинуть день казни. Мог и не дожидаться, пока они приедут в Айдахо.

Поэтому она, как обычно, убрала со стола. Остатки еды положила в холодильник. Вымыла пластиковые ложки (только ложки!), которые Престон принес вместе с едой, и бросила в мусорный контейнер.

Вернувшись к раскладному дивану, положила пингвина в тайник, заклеила разрез двумя полосками изоляционной ленты.

Воспользовавшись пультом дистанционного управления, прибавила звук телевизора, чтобы заглушить музыку и голоса «Лиц смерти».

Забралась на диван, где оставался недоеденный обед. Пусть и без аппетита, но все съела.

Потом, лежа в одиночестве, при включенном телевизоре, разгоняющем темноту, отбрасывающем мертвенные блики на бога Солнца, нарисованного на потолке, задалась вопросом: а что сталось с миссис Ди и Микки? Она оставила пингвина им, но каким-то образом он оказался у Престона. А ведь ни миссис Ди, ни Микки добровольно пингвина ему бы не отдали.

Она понимала, что им нужно позвонить.

У Престона был сотовый телефон, обеспечивающий связь с любой точкой мира, но если он не носил его на поясе, то оставлял в спальне, куда Лайлани входить запрещалось.

За долгие месяцы ей удалось спрятать в различных тайниках дома на колесах три четвертака. Монетки она добывала из кошелька Синсемиллы, когда они оставались на борту «Легкого ветерка» вдвоем, а ее мать «улетала» в другие реальности.

В самом крайнем случае, добравшись до телефона-автомата, она могла позвонить в полицию. Могла также позвонить наложенным платежом, чтобы разговор оплатил абонент на другом конце провода… хотя миссис Ди и Микки были единственными, кто согласился бы заплатить за разговор с ней.

В ближайшем мотеле-казино телефоны-автоматы, конечно же, были, но она не знала, как добраться до них. Впрочем, до утра об этом просто не могло быть и речи, потому что, прибыв с обедом, Престон активировал систему охранной сигнализации, воспользовавшись пультом управления у двери. Комбинацию, которая отключала сигнализацию, знали только он и Синсемилла. Ее попытка открыть дверь изнутри закончилась бы воем сирены и включением всех ламп «Легкого ветерка».

Когда Лайлани закрывала глаза, перед ее мысленным взором возникали миссис Ди и Микки, сидящие за кухонным столом, при свечах, смеющиеся, как в тот вечер, когда они пригласили ее к обеду. Она молилась за их благополучие.

«Когда твоя левая рука будто у выжившего после ядерного холокоста, когда твоя левая нога ни на что не годится без ортопедического аппарата, ты ждешь, что люди будут смотреть на тебя как на выродка, таращиться, глазеть и в ужасе отворачиваться или бежать прочь, если ты зашипишь на них или выкатишь глаза, – думала Лайлани. – Но вместо этого, даже если ты мило улыбаешься, вымыла волосы и думаешь, что выглядишь вполне пристойно, даже красиво, они отводят от тебя взгляды или смотрят сквозь тебя, может, потому, что ты их раздражаешь, словно они верят, что твои уродства – твоя вина, а потому ты должна их стыдиться. А может, большинство людей смотрит сквозь тебя, потому что не доверяют себе и боятся, что на тебя они будут не смотреть, а глазеть, боятся, что, заговорив с тобой, непреднамеренно скажут что-то обидное. А может, они думают, что ты застенчивая и хочешь, чтобы на тебя обращали поменьше внимания. А может, процент человеческих существ, которых не назовешь иначе, как законченными говнюками, значительно выше, чем тебе хотелось бы верить. Когда ты говоришь с ними, большинство слушает вполуха, а если, даже слушая вполуха, они понимают, что ты умна, некоторые просто перестают тебя слышать и все начинают говорить с тобой, как с недоразвитым ребенком, потому что в силу своей невежественности ассоциируют физические недостатки с умственной отсталостью. А если в дополнение к деформированной руке и походке чудовища Франкенштейна ты еще ребенок и ни дня не сидишь на одном месте, постоянно колеся по стране в поисках инопланетных целителей, ты просто становишься невидимой».