— А не хочу я прятаться! Я лицо его видеть хочу, когда скажу, понял? Чтоб он скорчился весь!

— Ритка, да он тебя убьет! Размажет просто по полу!

— И пусть! А и не убьет. Я все продумала. Там же будут эти, которым он. А они знаешь, какие трусливые приезжают. Они же, Ген, специально выбирают такое вот место, деревню, чтоб никто и не сунулся и не увидел, что они тут. Это у себя там они начальники крутые, а тут им хочется, колется, ручки дрожат, сюсюкают и все через плечо оглядываются. Пока не напьются. Ненавижу!

Она подскочила к Генке, схватила его руку обеими, горячими и, подталкивая к двери, зашептала так же горячо, прерывисто:

— Пойдем, ну, иди, Геночка, люблю я тебя, и уходи сейчас. Устала я, мне семнадцать вот будет, а я уже устала. Но я им всем, понимаешь, со всей мочи. А по-другому нельзя, не хочу по-другому. А к тебе раньше, вот как я могла, как? Ты такой хороший, честный, смотрел всегда. А я уже вся порченая, с четырнадцати наученная. Иди же, вот куртка, на. Мать скоро.

У выхода надевал кроссовки, тыкая в дырки кончиком шнурка и видел, как переминались в темноте босые ноги под краем черных джинсов. Шуршала подхваченная ею куртка. Устав тыкать, кое-как затянул шнурки, поднялся снизу к ее лицу. Пальцами проводя по щеке, стряхнул налипшие стебельки ночной травы. И удивился горящим глазам и улыбке, прорезавшей запекшиеся до трещинок губы. Взял куртку. Рита прижалась к нему поверх шуршашего нейлона:

— Я счастливая. Год боялась, что он меня там. Но вот смогла вчера, хоть это тебе. Теперь ничего не боюсь.

Поцеловала, как укусила сухими губами и вытолкала за дверь. Спотыкаясь, он пошел по добротной дорожке, на которой кирпичи вколочены были во всю высоту и тесно торцами друг к другу. У самых ворот оглянулся. И увидел в небольших окнах по обе стороны двери два лица. Слева белое Ритино, справа — сереньким яблоком в светлой косынке — бабки Насти.

52. СНЫ ТЕМНОТЫ

52. СНЫ ТЕМНОТЫ

Иногда он просыпался полностью. Щурил глаза и оскаливался, потягивая черные мускулы дыма. Простирая колеблющуюся руку с сотнями пальцев на широкой ладони, говорил голосом мерным, как гонг, — МОРЕ, говорил он. Раскрывая глаза, глядел, как звук меняет мир. И прикрывал снова, чтоб ничто не мешало слушать и наслаждаться. Его МОРЕ, сказанное голосом древней меди, ширилось и уходило вдаль, пропадало в дымке за горизонтом, он знал, оно бесконечно, а значит, владея частью его, он владеет всеми водами, охватившими яблоко мира.

Не дожидаясь, когда стихнет звук, поднимал голову вверх, перетекая толстой шеей в черноту космоса, говорил, — НЕБО, и сказанное, догнав первый удар гонга, сплеталось, усиливая его волной. Раскрыв рот, меряясь величиной с бледной рожей луны, исторгал хохот, шириной во всю глотку, зная, что осталось немного, скоро сил хватит, чтоб поглотить ночной свет целиком. Надо только знать, в какую сторону посылать мысль, куда двигаться, осознавая миры, шириться в них, набирая полные легкие черного дыма. — Я НЕ ЕМ ЗВЕЗДЫ, ОНИ ПРОСТО ТОНУТ ВО МНЕ, говорил он, хотя знал, время еще не пришло, но если стремишь себя к одной цели, если ты в силе, то какая разница, когда сказать? Ведь это все будет. И скоро. — СИЛА ВО МНЕ, бил он дальше в свой гонг, нависший над маленьким миром, потому что знал, надо расти, полниться черным дымом, видеть все сверху и снизу — в этом его сила. Гонг вибрировал, питая тяжкий звук, что вдавливал перепонки в уши, и в ночи его песен умирали во сне старики, а дети плакали, подтягивая к мокрому животу холодные коленки.