Когда снаружи по небу разлился красный закат, единожды убрала затекшую руку и открыла книгу наугад.

«Мак», сказала ей книга. «Знание о маке. Мак растет через много миров, меняя свои имена, но везде остается собой. Змеи зеленых стеблей гнут шеи под тяжестью плода. А прозрачный шелк лепестков, как жизнь наша, треплемая ветрами — вот расцвела и вот ее нет, умирает. Смерть цветка даст жизнь сладким снам, а они заберут спящего в смерть. Но это мак, и в нем смерть идет дальше себя: в сон, уводящий в другие миры, к другим жизням. …Есть цветок, есть его цвет, красота, нежность и стойкость. …Есть белый сок, кусающий ядом на изломе зеленого стебля. …Есть плод, что похож на бутон — зарождение жизни, но чем дальше течет время, тем больше похож он на звонкие доски гроба, в которых — зерна прожитой жизни и зерна будущих новых цветов. И не различишь, какое зерно для чего. Пока не испробуешь всех. Вот зерно для…»

Она резко отвернулась от непрочитанных слов и снова прижала обложку ладонью, жалея, что вызвала их к жизни. Красный закат толкался в окно россыпью летних маков и было страшно узнать, кто останется здесь, в зиме, не дожив до лета, в котором будут маковые поля, дрожащие красными лепестками. Может эта, совсем еще девочка, но губы накусаны до маковой крови, а глаза темны от боли и подернуты пеленой отчаяния, серой, как горсть мелких зерен, высыпающихся из мертвой коробочки сухого плода. Сидя спиной к окну, Лариса мысленно видела девчонку, знала, та пошла в «Эдем» сама, потому что ей мало просто убежать, а надо сказать всем, кто там, что она — не хочет! Не хочет их правил и их жизни. И сердце девочки в самом центре ленивой воронки судьбы билось, как мак на ветру.

В «Эдеме» праздничная суета, слаженная и бестолковая одновременно, блестела и шуршала мишурой, тенькала аккордами музыки и вскриками горничных. Не так много народу, но шумно и подвижно. И в самой воронке, почти в центре ее, Наташа надевала жемчужное платье, медленно, уставая от хмеля. Застывала, забыв расчесать мокрые волосы. Говоря про себя о том, что надо бы отдохнуть и подкрепиться, садилась на неубранную постель, нашаривала за краем кровати бутылку. Маленький глоточек, еще один. И тогда никакие девчонки, родившиеся позже нее, не смогут быть такими вот — с блестящими глазами и запылавшим во все лицо румянцем. Только немножко надо посидеть. Полежать, откинувшись на смятую подушку…

Сквозь черепичные крыши вечная чайка видела, как Наташа, лежа с откинутой рукой, смотрела в потолок, но одновременно тоже двигалась к центру, туда, где должно собраться всему.