По бокам все шевелилось, тени или животные, а может, новая трава, взломавшая стены, он не приглядывался. Кажется, стояли там смуглые женщины, поблескивало что-то металлом и курился дымок. Серый дым покачивался, меняя очертания, подступал к лицу. Генка задерживал дыхание, но дыма все больше, и, когда легкие запылали, вдохнул. Остановился на подгибающихся ногах, ударенный стуком барабана, раз, другой — и барабан забил мерно, сильно. Сердце, понял он, положив на грудь руку, это мое сердце. Близкие силуэты вздрагивали в такт. Он видел их немного сверху: косматые головы мужчин, чью-то наспех забранную косицу вдоль широкой спины, длиные волосы молодой женщины, укрывшие ее до набедренной повязки, неровные лохмы старухи в пятнах на глазах облезающей краски. И дальше, впереди всех, заслоняя пятно льющегося с луны багрового света, — узел черных блестящих волос, проткнутый деревянной стрелой — на круглой голове с крепкой шеей над мужскими широкими плечами.

Ступени кончились. В нос ударял запах пота без примесей дезодорантов и одеколона. Оказавшись за спинами, стараясь не поддаваться желанию качаться вместе со всеми из стороны в сторону, Генка вытянул шею, пытаясь понять, как протиснуться. И увидел фотографа. Его узнал сразу — в почти обнаженном теле, покрытом красными узорами на месте бывшей татуировки. Он тоже смотрел туда, в багровый свет, заслоненный от Генки чужими фигурами. На руке Витьки, согнутой и прижатой к животу, вцепившись лапами в запястье так, что видны были капли черной медленной крови на коже, сидела птица. Медные с зеленью перьях, толстый клюв раскрыт, еле заметно белеет в пасти язык. На большие глаза наползла змеиная пленка век.

Витька, будто ощутив взгляд, обернулся, потревожив движением птицу. Веки ее поползли вверх и блестящие глаза, желтые и яркие, глянули на пришедшего. Птица смотрела как линзами, холодно и равнодушно. Витька — с жалостью и состраданием. Сердце Генки простучало быстрее и флейты тут же взблеяли, фигуры задвигались. И не оборачиваясь, будто только на звук его сердца, стали расходиться в стороны, открывая ему то, к чему шел.

…Чужая багровая луна наступала на светлый кругляш привычной земной, толкала его круглым боком и теснила с неба, затаптывая звезды. Выросшие за час деревья отбрасывали на бугристую землю двойную тень — черную и серую.

— Петровна, еще водки дай, — шепотом сказал дядя Митя. Электрик, посматривая на загороженную столом дверь, протянул и свой стакан, трясущийся в потной руке. Выпили втроем и прижались друг к другу, как дети в ночной степи, с тоской посматривая на старый будильник на полке. Будильник тикал звонко и радостно, как идиот, иногда замирал и пускал стрелки в обратную сторону. Четверть двенадцатого, а потом снова одиннадцать и вот уже без пяти полночь. Но ничто не начиналось и не могло кончиться. Время испортилось куском тухлого мяса, недоеденного зверем, и теперь минуты и секунды растаскивались юркими жуками-могильщиками в разные стороны.