— Может быть, — сквозь смех произнес Нечет. Смеялся он открыто, и совсем по-детски запрокидывая голову, такой откровенностью заставляя зрителя усомниться в том, что смеются именно над сказанным. Переверзнев понял, почувствовал, что его спутник смеялся над другим — может как раз над тем, чего не понял в рассказе о чамхе и старике министр. Слишком откровенным, демонстративным было это веселье, а в избыток чувств, как и в недостаток их, Переверзнев не верил.

Смех прекратился через несколько секунд.

— Что касается информации о террористах, Олег Игоревич, — серьезным тоном произнес Нечет, — ты ее получишь сразу после того, как она окажется у меня на столе. Наши ведомства раньше не отличались тем, что тянули одеяло каждый на себя, и я не вижу поводов, чтобы начать эту деструктивную возню именно сейчас — все-таки одно дело делаем. Надеюсь, что ты ответишь мне взаимностью, когда мне понадобится подобная помощь.

Переверзнев был вновь облит чернотой вечности из его глаз.

— Можешь не сомневаться, — по-доброму пообещал он, ежась под этим взглядом, который словно высасывал душу. Отвлечься помог телефонный звонок.

— Переверзнев, — низким голосом, в своей манере, ответил министр, и через несколько секунд побледнел и положил трубку, тихо добавив: — Господа, свидание разрешено, мать вашу…

— Что случилось? — обеспокоился Нечет.

Олег долго не отвечал, массируя, изучая пальцами побагровевший шрам на виске.

— Несколько минут назад погиб сотрудник министерства. Мой давнишний друг. Вместе с ним мы немало пережили в жизни. Его сбила машина. Спешил на работу.

У него было странное имя — Каим. Раньше, в молодые годы, и даже в зрелые, он стеснялся его, предпочитая представляться женщинам Николаем, находя в этих именах известное только ему созвучие. И лишь когда старость пожаловала в его дни, он понял глупость прошлых своих лет, в течение которых он стеснялся не какого-то пустого звука, а самого себя. Он не был из тех, кто жил законом: не жалей о прошлом, не загадывай на будущее, и живи только настоящим. С настоящим же было проще простого — жить никто не заставлял, просто жилось, и надо было только заботиться о том, чтобы очередной день не был прожит без пользы. С будущим тоже никаких сложностей не возникало: это в двадцать лет, в тридцать, сорок можно было мечтать о чем-то или ком-то, а в восемьдесят четыре оставалось надеяться на то, что если завтрашний день окажется последним, пусть он тогда принесет смерть легкую и спокойную, лучше всего во сне. Тяжелым же грузом было прошлое. О многом из него сожалел дед Каим. Подведя итоги прожитым годам, он с горечью осознал, что почти восемь с половиной десятков лет оказались временем практически сплошных потерь. Он никогда не надеялся на то, что сможет приобрести или достичь чего-то значимого или выдающегося, наоборот, всегда жил малым и реальным, но судьба умудрилась забирать из всего приобретенного большую часть.