А Оскар думал только об Изабель. В том, что это была она, он не сомневался — просто чувствовал. Доминик давал ему наблюдать за сестрой практически сколько угодно — и был прав. Чем больше оборотень смотрел на нее, тем больнее было уходить, тем легче казалось принять решение. Она изменилась. Стала именно такой, как ему мечталось, — взрослой, самостоятельной, решительной. Может быть, даже чересчур. Годы скитаний с Домиником и ненормальная жизнь сделали ее слишком самостоятельной. Она явно не привыкла принимать ничью помощь и легко отдавала приказы. Смотря на нее, Оскар гадал, в кого она превращается.

Во второй раз, когда он уже собирался уходить, Изабель вдруг отложила Стендаля, которого читала, и некоторое время задумчиво смотрела в пустоту. Потом встала, медленно прошла по комнате и подошла к окну. В городе уже спустилась ночь, и оранжевый свет фонарей подсвечивал ее лицо. Изабель подняла руку и медленно, как прилежная ученица, вывела пальцем на стекле: «Oscar». Больше он не сомневался.

Иногда мне казалось, что я чувствую, как утекает время. Как будто забыла, что опаздываю на поезд, и вот мироздание пытается мне напомнить об этом, отсчитывает секунды — а я стою и не замечаю.

Жизнь казалась странной. Еще недавно в ней была радость и боль, но она была мне нужной. Сейчас я просто считала время от смены до смены, заполняя пустоту Марком, и думала, сколько нам осталось — жить, ждать нападения. Ожидание изматывало.

Марк развелся. Не знаю, во мне ли была причина, но однажды он просто показал мне штамп в паспорте, где казенными синими чернилами было написано, что брак с гражданкой такой-то расторгнут. Я пожала плечами — безразличие вообще давно стало моим любимым развлечением.

Власть опьяняет. Какой бы она ни была. Власть над человеком — особенно. За все то, что не получала от Шефа, я отыгрывалась на Марке. Было ли мне стыдно? Наверное. В последние дни стерлось всякое понятие границ хорошего и плохого. Глядя, как он плачет в уголке от того, что я ухожу среди ночи, я не могла отделаться от мысли, насколько отвратительна сама должна быть для Шефа. Наш невольный треугольник складывался в идеальную пропорцию. Я смотрела на Марка, а видела себя — сжавшейся на скамейке, бегущей через толпу, льнущей к каждому прикосновению. Отвращение затопляло все внутри и помогало продержаться еще день. Еще два.

А вот ночами меня ломало. Я давно уж перестала показываться на работе в вызывающем виде — если я что-то и поняла про Институт, так это то, что система слежки и разведки устроена у них на должном уровне. Думаю, они знали даже, за казаков или за разбойников играл Марк в детстве. Мы с Шефом виделись все реже, все меньше говорили — и с каждым днем все острее я чувствовала свою бессмысленность, все тусклее становился мир вокруг, и все яростнее я срывалась на Марке. Он теперь жил в небольшой комнатке в коммуналке, оставшейся ему от отца, и соседи порой косились на меня, когда я появлялась или уходила среди ночи. Но чаще я засыпала рядом с ним, свернувшись в комок что было сил, чтобы превратиться в точку, и представляла, что за спиной лежит не обычный человек, а всемогущий Шеф стережет мои кошмары. Прошлое казалось прекрасной сказкой, и, когда никто не видел, я беззвучно плакала, ругая себя за то, что не ценила ее, когда Он был рядом…