Люлька опустилась — как будто открылась дорога в рай.

Павел не потрудился ни закрепить себя в ней ремнями, ни привязать к себе тело Ленки парой-тройкой надёжных морских узлов. Он сел на край сиденья, как в детстве садился на качели. Он обнимал лёгкое, высохшее, как осенний лист, тело жены так, будто старался зарыться в волосы дремавшей возлюбленной.

И люлька вознеслась.

А наверху царила суета.

Людвиг, несмотря на слабость, не желал бездельничать. Как только люлька появилась в проёме дверей вертолёта, именно он пристегнул к ней карабин от страховочной петли. Алхимик с латинистом втащили Павла с его грузом внутрь «вертушки».

С грузом. С человеческим телом. С живым телом Еленки…

Управдом плакал — тихо, стыдливо. Безнадёжно. Он знал, чего стыдился. Он доставил на борт мёртвую жену. Но она была жива для него, и он не мог поступить иначе.

Он понимал, что предал её — оставил в дурацкой конюшне. Сбыл с рук юнцу, — чьё мужество служило укором. Последние слова. Ах, как бы он хотел завершить и её, и свой круг земной словами, прикосновением. Хоть чем-то. Чтобы лицо своего мужа, — своего супруга пожизненно и посмертно — она увидела последним, а не встревоженное лицо Людвига. «Последняя капля жизни — подари её мне», — Молил Павел жену. «Господи, если ты есть, пусти меня к ней», — Требовал он, ослепнув от слёз.

И на макушку ему легла рука бога…

С фасетчатыми глазами, с нелепыми острыми локтями и длинной нескладной фигурой.

Удивительный бог. Бог-богомол.

«Тсс, — прошипел тот по-змеиному. — Подссставь ладонь, оссставь каплю… сссебе…»

Шёпот змеи вдруг превратился в шорох влажной морской гальки под ногой.

По пассажирскому отсеку вертолёта прокатилась волна тёплых красок и едва уловимых ароматов. Как будто сюда, на железные небеса, вдруг пришла весна. Павел не перенёсся в сон или иллюзию. Он оставался там же, посреди суетливой жизни и равнодушной смерти, — наблюдая за вечным соперничеством двух этих даровитых сестёр, — но вокруг него всё цвело. Металл переборок перестал быть тусклым — он сиял. Красный потрёпанный пластик кожухов и приборов пламенел маковым цветом. Порывы ветра, холодившие до костей, превратились в ветер дальних странствий; тот звал в дорогу. А люди! Их лица были вдохновенны, на них опочил светлый дух. Людвиг походил на повзрослевшего купидона: белокурого, смешливого. Его волосы развевались, а глаза сияли — следов падений или отравления — как не бывало. Алхимик казался забавным звездочётом из сказки: сосредоточенным, добродушным. Танька напоминала куклу — а какая же кукла, ни с того ни с сего, подхватит Босфорский грипп. А Ленка… Она была жива… Она жила странной, призрачной жизнью. Не видение — человек, — но человек, который больше никогда не покинет тесный мир видений.