А потом — как отрезало, от счастья и несчастья отбросило, от всего, чем живёт человек — загудело позади, застонало: «Гусары!»

Митрошка обернулся — и обомлел. Последнее его воинство — на крест возводили, на распятье. Пока унтер-офицер отвлекал делегацию разговором — Еропкин со свежим гусарским отрядом, в пять сотен сабель, не меньше, проехал сквозь Кремль, выехал, надо думать, в Никольские ворота и атаковал с тыла. А с ним рядом, стремя ко стремени, скакал ещё один — сиятельный, роскошный. Как будто рыцарь, вернувшийся из похода, из Святой земли, в золоте и шёлке. В доспехах, выкованных из хрусталя или льда. Тот, второй, тоже рубил, и сбивал наземь грудью коня, и кружился на месте, отправляя под копыта всех, без разбору, моровых. Если прошлая драка была страшной и равной, нынешняя — стала библейским избиением бессильных. Люди едва осмеливались заслоняться от ударов гусар, а уж сбить какого из них с коня — никто более и не помышлял. Сабли резали плоть, а тихо было: стон, как молитвенное бормотанье — тихий-тихий раздавался. Как будто одно горло стонало, хрипело. Одно — за всех. Кто убегал — гусары не гнались. Отпускали. Много народу разбежалось. А полегло — ещё больше.

А Митрошка? Да и вся делегация… Их окружили — отрезали им путь к бегству; зажали с двух сторон на мосту перед Спасскими. Впереди — солдаты, позади гусары с Еропкиным и ледяным рыцарем во главе.

Было похоже: их не даром берегли, виды на них имели…

И верно!

Когда развеяли, разметали гусары моровую толпу, — подскакал к Митрошке ледяной рыцарь. Жеребец под ним был — огненный, горячий. А сам рыцарь — белым был: кожа гладкая, тонкая; словно из лучшего сдобного теста вылеплен и ещё в печь не посажен. Но заговорил — и голос загремел на всю Москву:

- Знаю тебя, костлявая, — склонился рыцарь к Митрошке. — Как ни рядись — всегда узнаю. Добрые люди обучили узнавать. Узнай и ты меня: имя моё — Григорий Орлов. Я — действительный камергер и генерал-адъютант императрицы всероссийской. Граф Российской империи. Но я не затем в Москву из Петербурга явился, чтобы чинами сверкать. Цель моя — истребить мор. И на то мне полная мочь государыней дана — в делании всего, что за нужное сочту к избавлению града от заразы. А заразу никак не извести, кроме как убив в сердце. Есть у меня против тебя оружие. И если сунешься ещё на Москву — знай, что теперь всегда оно здесь будет. Вот он — сохранит, — Орлов кивнул на Еропкина, приблизившегося на несколько шагов, но плотно — не подступавшего. — Так что, баба-погибель, хочешь ли сказать мне какое слово, или просить о чём перед тем, как сгинуть? — закончил граф, пристальным взглядом в Митрошку проникая. А тот вдруг дар речи потерял. Своей речи. Митрошкиной, юродивой. А взамен обрёл голос каркавший, выхрипывавший злобно: