Нуба сжимал на деревянном обводе кулаки и медленно улыбался, ощущая, как новая улыбка растягивает и перекашивает лицо. Они правы, хоть и думают о другой женщине. Тысячу раз правы, все трудно. А знали бы, что разговор идет не о рабыне, которая переходит от одного хозяина к другому. А о княгине. Хозяйке племени. Жене богатейшего торговца. Матери вождя и дочери вождя. Тогда и спорить бы не стали. Сразу поняли бы — все бесполезно.

— Молчишь? Ну ладно. Я еще посплю, — Суфа зевнул и, поднимаясь, канул в темноту. А через малое время на его место, кряхтя, уселся Даориций. Помолчал, глядя на лунную дорожку.

— Парни правы, Иму-силач. Если решишь, я возьму тебя в поход. Ты не волнуйся, не обижу. Будешь мой, а со своими я не верчу, денег даю честно, все уговоры блюду. Потому эти черти держатся за Ноушу и не бросают старого Даориция.

Нуба молчал, не зная, что отвечать. И купец продолжал:

— Привык я к тебе. Повиниться хочу. Я ведь думал — э-э-э, приплывем на Эвксин, там много базаров и городов, выставлю тебе счет и будешь на ярмарках биться с медведями да с дикими жеребцами. А я буду считать денежки. Но вот ты тут молчал. Все меня слушал, а говорил я, как бочка с дырой, куда утекает вино — без остановки. И оказалось, твое молчание тоже говорило со мной, а? Знаешь, что оно мне сказало? Есть вещи кроме денег, саха Даори. Очень важные вещи. А ты ведь можешь не дожить до ста лет, купец. Кроме свитков, что останется? Пусть бы еще хорошая память. Ты мне веришь?

— Да, — Нуба кивнул. Он и правда, верил старику. И это связывало ему язык, не давая признаться в невольном обмане.

— Славно. Славно. Когда придем и выгрузимся, ты не уходи сразу. Я буду с купцами говорить, все узнаю, тебе расскажу. Понял? Потом и пойдешь.

— Да, саха. Пусть здоровье не покидает тебя. Живи до ста лет.

У него не было сил говорить с купцом, и он поднялся, ушел в трюм и лег в свое гнездо, пропахшее сеном, пряными семенами и старым потом. Закрыл глаз, молясь, чтоб сон был пустым и черным. Но пока он спал, неутомимая Онторо нашла дыру в его мыслях и ввинтилась в них, смеясь и показывая то, что видела сама, когда улетала в степь на крыльях собственных снов.

Не в силах проснуться, Нуба вертелся и глухо стонал, глядя, как расцветает лицо Хаидэ под навалившимся на нее быстрым мужским телом, таким красивым, стройным, таким умелым в страсти.

Онторо перечисляла детские словечки, которыми ласкали друг друга влюбленные, говорила голосом Хаидэ — он никогда не слышал такого голоса у нее, разве что, когда нашла птенца и, держа его в ладошках, шептала утешения. Отвечала мужским голосом, говорящем о самом сокровенном, что теперь ведомо другому. Ему, Нубе — не было таких знаний, потому что, оберегая княжну, никогда он не позволял себе вламываться в ее упрямую голову, в ее горячее сердце.