Человек. Она человек.

Каморка под проломом и Матара, послушно поднимающая черные руки, смазанные бледной мазью.

Нуба в мороке своей темницы и ее ложь, чтоб приблизить его к себе.

Жрец учитель, его ласки, полные сладких страданий.

Рабыни, которых она отдавала сурово наказывать за мелкие провинности.

Жажда стать вечной, долгоживущей. И уверенность — все можно отдать, все человеческое.

Отдала его целиком… И что поможет ей сейчас?

Она уже не звала Белого Всадника. Жизнь уходила через дыхание и, может быть, кошка умрет раньше, чем опустится нога победителя.

Выдох свернулся дымным колечком и вдруг показал единственному ее глазу, а второй был закрыт, и прижат к плитам, — маленькую хижину, полную мух и зноя. Мать жаркая и большая. Но Онторо не отодвигается, потому что пока она с ней, пока лежит, засыпая, глядя в плетеную стенку, по которой ползет рыженький муравей, знает — ничего не случится.

Тяжкая нога ударила в спину и шею, метнулись вверх лапы, как у тряпочной игрушки. И с кровью, потекшей из раскрытого рта, Онторо покинула умирающего зверя.

«Сумела»… Белый Всадник уже протягивал к ней прозрачные руки и, не останавливая дымного движения, развернулся, узкой невидимой стрелой скользнул в клетку, в глаз, в голову, ленивую и бессмысленную. Прижимая к себе Онторо, ставшую маленькой, как лепесток, случайно прилипший к одежде путника, что идет через мокрый от росы луг, распластался под плоским сводом черепа.

«Теперь не мешай. Смотри, как делают это вечноживущие»…

— Пусть бьется с удавом!

— Канария! Чортова баба, давай змею!

— Иэххх! Ставлю!

— Задавит!

Мужчины орали, стучали кулаками по скамьям. И разнузданная жажда крови и смерти, собираясь черными и багровыми клубками, крутилась над потными взъерошенными головами. Никто не видел их. Только старый флейтист, поднимая голову, вдруг отвел от напряженных губ лесенку трубочек и ахнул, сжимая флейту. Но под злым взглядом старшего прижал к трясущимся губам и послушно задудел, не слыша себя.