— Я не могу тебе этого позволить.

Ворон, по своему обыкновению, рассмеялся:

— Не можешь? Должен! Я в ухо королям шептал все эти годы, и шли за ними Серые народы! Моих заклятий льстивых тень приблизила последний этот день! И сами короли, как тень, шли вслед за мной на каждую ступень, пока наконец не явился ты! Время пришло, сказал морж, и час настал! Ты — кульминация моего плана, которым я, как рычагом, поверну королевскую власть! Я вел тебя и друга твоего, но стал не нужен он, и смерть взяла его.

Эксцентричная манера речи ворона не могла скрыть чудовищного смысла его откровений. Как долго он плел сети своего заговора? Если верить его словам, в его план оказалась вовлечена целая череда королей из числа смертных — выходило, что он последовательно манипулировал выбором, который осуществляли чары, и никто не понимал, что на самом деле выбор всегда оставался за ним. Ворон не остановился даже перед убийством — ему потребовалось обличье Гектора, чтобы одурачить Джеремию, обманом заставить его отказаться от чар в его пользу. План его был невероятно сложным и изощренным. Какое место в нем отводилось каждому последующему королю-смертному? Какие черты или достоинства искал он в своих марионетках? И почему именно на нем, на Джеремии, интрига достигла своего пика?

Джеремия лихорадочно соображал, нельзя ли как-нибудь отвлечь внимание ворона, хотя и понимал, что нельзя предотвратить неотвратимое.

— Но ты и без того посещаешь истинный мир, не так ли?

— Фигаро здесь, Фигаро там. Мне все время приходится возвращаться или исчезать в воздухе. Разве это жизнь?

Нет, это не жизнь. Вечно все сводилось к одному и тому же. Как бы реальны ни были Серые, они не жили — по человеческим меркам. Для реального мира они оставались привидениями, навеянными снами фантазиями, которые испарялись или меняли обличье по прихоти тех, которые действительно жили. Даже ворон, который смог по-настоящему убить, все-таки не был реальностью. Однако ворон чего-то явно не договаривал… Да и не должен был…

В конечном итоге это не имело значения. И снова, вопреки своему сокрушенному духу, повергнутому в печаль смертью Каллистры, Джеремия не сдался ворону:

— Я не допущу, чтобы вышло по-твоему. Я остановлю тебя… — Даже ему было трудно поверить в свою угрозу. Слишком силен был в нем страх… — всем, что в моей власти, что в моих силах, чтобы остановить тебя.

— Кто же теперь мечтает о несбыточном? Ты все еще не понял, кто я, Джеремия Тодтманн? Серые — это страхи и грезы, сны и слезы! И Серого народа касается всяк смертный мимоходом. Да, из всех, кто касается мира снов, более всех это делает король, якорь. Здесь сны становятся явью, и чудеса становятся фактом… а страхи обретают плоть! — Болтливая сорока замолчала, предоставляя Джеремии вникнуть в смысл своих слов, потом заговорила вновь: — И это я — квинтэссенция страхов и кошмаров каждого из приведенных сюда якорей едва ли не с того самого момента, как возникли чары. Я вырастал с каждым из этих безумцев и копил силы, играя на их параноидальных маниях и темных страстях! И страхи королей мой рост питали; и страсти якорей мне силы прибавляли!