— Как там наши-то сыграли?

— Так ещё не начинали даже, — выдохнул дядя Ваня, с трудом сдерживая эмоции. — Они ведь на чужбине нынче играют.

— Так это поздно, наверное. Ой, чего это я, — тут же спохватился Вячеслав Сергеевич, — у вас ведь самый разгар в это время, — он задумался, явно что-то припоминая, на что дядя Ваня только крякнул.

— Оно время просто такое, — тихо заскрипел он, передвигая чёрным ногтём по поверхности парты отслаивающиеся струпья краски. — Как раз всё это хулюганьё и наркомания обопьются, проблюются, — вот, не знамши куды себя деть на ночь глядя, и лезут, как тараканы во все щели. А уж над родной школой и вовсе грех не поглумиться. Тем более знают, паршивцы этакие, что я тутова один сижу! — И дядя Ваня цокнул языком. — Я-то, вон, в их возрасте, не по дворам слонялся без дела, а партизанам ящики с гранатами через лес таскал. Их бы туды, под немецкие-то бомбёжки, — от спеси ныношной и следа бы не осталось — и то верно! — Старик резко замолчал и уставился на свою безобразную культю.

Вячеслав Сергеевич вздохнул. Он прекрасно знал эту историю, как и то, что речи старика носили заученный характер: как правило, за чем-то одним, согласно неписаной последовательности, следовало второе, затем третье и что-то ещё оставалось напоследок, для самых стойких, — и так изо дня в день. Сейчас старик замолчал, явно вспоминая, успел ли он рассказать свою историю Вячеславу Сергеевичу до конца, а если нет, на каком эпизоде остановился.

— Может вам Интернет для футбола настроить? — предложил учитель, спеша поскорее уйти от болезненной темы.

Нет, беседовать со стариком, работавшим на пол ставки в школе, в которой он, к тому же остался единственным живым фронтовиком, дошедшим вместе с регулярными частями Красной Армии до самого Берлина, да ещё на одной ноге, — вторую оторвало взрывом советской мины, которую он так и не дотащил до передовой, — было трогательно и интересно, однако всё это могло затянуться на неопределённый срок, а у Вячеслава Сергеевича оставались ещё кое-какие дела.

«А нужно ли мне соваться не в свои дела? Ведь даже девочка против. Хотя это в порядке вещей. Тем более, если в её семье и впрямь что-то неладно».

Понятно дело, старика просто терпели, потому что нельзя у нас глумиться над прошлым и, уж тем более, гнать человека, который что-то там сделал во времена далёкой войны, исторического значения которой никто толком и не помнит; дошёл до какого-то там Берлина, да ещё на безобразной культе, вместо ноги, — по существу, будучи несмышлёным ребёнком, что просто не понимает истинную цену жизни. Однако как знать… Ведь за тем чумазым мальчишкой стояло что-то великое — да, ныне забытое и утраченное, — что ещё имело смысл, вызывало мотивацию, обозначало цель. Двигаться вперёд, не смотря ни на что! И говорить, что малышня того нелёгкого времени этого не понимала, по крайней мере, опрометчиво. Особенно, если сопоставить поколение, прошедшее кровопролитную войну, с поколением, что растёт сейчас. Последнее просто не ценит жизнь. Оно смеётся над чужой болью. Чинит боль само, при этом стараясь остаться безнаказанным. Светлые чувства, просто не приемлет, как и любовь — это всего лишь сухие понятия, как «лафа» или «секс». Да, наступивший мир можно назвать звеном, соединившим прошлое и настоящее. Только поколения и впрямь остались по разные стороны заграждения. Вопрос в том, кто пожелал, чтобы стало именно так… Что царит у него на уме и есть ли хоть некое проявление души? А если нет, тогда что ЭТО такое?