«Да хоть гардеробщиком, что ли, в ту же филармонию — и то было бы уже ЧТО-ТО!»

Однако вакансий не было даже таких.

Герман Полиграфович сидел на раскладушке в полупустой квартире и ожидал исхода. Своего исхода. Именно так, как бы дико это не прозвучало. Но вечера упорно проходили, будто данность их нисколечки не касалась. Герман Полиграфович прекрасно понимал, что наступать они будут ровно до того дня, пока у него будет оставаться хоть сколько-нибудь наличности, а затем всё непременно закончится.

«Вместе с этими проклятыми деньгами, что человечество возвело в ранг бога!»

Тяготы жизни угнетали. В особенности, когда внезапно гас свет, и квартира наполнялась бликами от фар автомобилей, что продолжали, не смотря ни на что, нестись по далёкому окружному шоссе — там кипела жизнь. Жизнь, которая блекла с приходом ночи в квартире Германа Полиграфовича.

«А сегодняшний туман сожрал и ту, другую жизнь».

Поначалу Герман Полиграфович не поверил, что машин больше нет. Он подумал, что всему виной — испорченное зрение, которое только усугублялось продолжительными голодовками, употреблением спиртного и наплевательским отношением к собственному здоровью. Глаза теперь дольше привыкали к полумраку, плохо фокусировали отдалённые предметы, а по утрам вокруг них появлялись синяки.

Но сегодня машин и впрямь не было. Туман то ли поглотил их, то ли просто распугал.

«Нужно срочно занять себя чем-нибудь, пока я окончательно не спятил. Но вот только чем?.. Ведь эта чернь сожрала не только осязаемую материю — в данный момент она давится моей душой!»

По складу характера Герман Полиграфович был аналитиком. Человеком, с трепетом относящимся к любым символам, а в особенности, к их выверенному построению. Как математик может с замиранием сердца любоваться красотой выведенного уравнения или философ исключительной остротой построенной фразы, так и Герман Полиграфович мог часами сидеть и рассматривать нотные альбомы, оставшиеся, наверное, ещё со времён школьных кружков и консерватории. Подобные возвышенные чувства вызывали не только знакомые и понятные ноты, но и любые другие цепочки и логические построения — пусть даже их смысл оставался непонятен.

На прежнем месте жительства, когда становилось тошно, как сейчас, а соседи совсем уж изводили, не позволяя дудеть в тромбон, Герман Полиграфович молча откладывал инструмент в сторону и подолгу всматривался в пожелтевшие листы нотной грамматики. Нет, он не пытался подобным образом чего-то достичь, — просто любовался первозданной красотой, не имеющей ничего лишнего, — даже звука, ради которого всё изначально и затевалось! Опостылевшее окружение при этом казалось примитивным, нездоровым, прибывающим в стадии стагнации, так что Герман Полиграфович даже не мог на него злиться.