И тут душевные силы меня оставили, так что я, полностью поглощенный паникой, побежал изо всех сил, уже не желая смотреть, что будет дальше, а желая только одного — выжить.

* * *

Я бежал против ветра по все усиливающемуся морозу, обливаясь потом, изнемогая и замерзая одновременно. Попав на болота, окаймлявшие Бобруевское, я несколько раз провалился в незамерзшую воду, поранившись льдом, под который провалился, но все равно — я бежал, продолжал бежать подталкиваемый вперед страхом встретиться с Пашкевичем, который, впрочем, был не так страшен, да и не понятно, живой ли теперь, или встречей с Сестрой, которая, как я убедился, поднаторела в ловкости, изворотливости, да еще и быстром, но болезненном убийстве.

Я понимаю, что ей завладели какие-то темные силы, что тут поделать? Но вот так вот, запросто, убивать? В памяти мелькают наши с ней минуты счастья, когда Сестра казалась мне сосредоточением, нет, даже не так, источником любви и нежности. И вот теперь… горящие ненавистью глаза, вытекающая изо рта жидкость для бальзамирования трупов. Подвенечное платье, в которых хоронят незамужних девушек, изгвазданное в какой-то дряни, но все кружевное, классическое такое, как несколько десятков лет назад было принято. Ужас.

Нет, я все-таки не верю, что это она. Даже если бы она была там, ее душа, в ее теле, пусть и скованная, забитая — я уверен, та, которую я называл Сестрой — воспротивилась бы, взбунтовалась, не дала бы вершиться черным делам зла!

Я вспоминаю, как она училась в своем училище, часто показывая мне фотографии и рисунки, собранные в папки, как она говорила, для «портфолио». Все эти бесчисленные вылепленные ноги, руки, головы, кисти и ступни! Потом — копии каких-то скульптур! Боже мой! Ее «почерк» в лепке я бы узнал из тысячи. Я видел работы других ребят и девушек — ее друзей, и, клянусь небом, у всех у них была своя неповторимая манера. И у Сестры — своя. Слегка «припухлая» такая, так что я часто смеялся, говоря Сестре, что когда она лепит, то думает о булочках.

И вот теперь, какую же боль мне доставило видеть почерк Сестры в отвердевших до каменного состояния глиняных деталях рукотворной чупакабры — злого и жестокого, почти не убиваемого чудовища, чудовища, которое наверняка расправившись с Пашкевичем занялось бы после него мной!

* * *

Странным образом я вышел на мостик через болотца, и, как я еще помнил — этот мостик был перекинут через первое полукольцо воды, окружавшей Бобруевское. Я вздохнул с облегчением, буквально перепрыгнув его, и меня даже не смутило то, что торчащий из мостика гвоздь — опять незадача — порвал мне брюки, на сей раз те самые, подаренные одиноким Старичком, живущим недалеко от колокольни в давно всеми брошенной деревеньке.