Он опустил головню, сухой хворост занялся мгновенно. Пламя стало болью и пылало до тех пор, пока не погасло солнце.

Максим Кабир Африкан

Максим Кабир

Африкан

Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.

– Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.

Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:

– Чуть-чуть еще…

– Мама завтракать зовет.

Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная, изнеможенная мать резала на крошечные порции хлеб.

Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.

– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.

Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.

– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.

– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.

Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.

– Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…

Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала, как ни в чем не бывало:

– Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду – всегда с подарком. А она. Два ведра.

Речь превратилась в бессвязное бурчание.