Прохожие, те, у кого оставались силы, сбили парня в сугроб, принялись пинать ногами. Продавщица намеревалась отнять буханку, но ее грубо толкнули. Толпа отклевывала хлеб, не забывая вновь и вновь наносить удары. Кто-то выхватил окровавленную корку прямо из разбитого рта воришки. Жадно проглотил клейкую массу.

Яна стиснула губы в ярости, ускорила шаг.

– Там хлебушек, – робко сказал Савва.

Он размышлял о крошках, попавших в щели брусчатки.

– Заткнись, – поморщилась Яна, – только о жратве и думаешь. Хочешь быть как они?

Мальчик замотал головой.

Впереди подпирающие друг друга старички катили санки. На ухабе санки вильнули, и из них вывалился закутанный ребенок.

– Бабушка! Дедушка! Эй, погодите!

Старики не слышали.

Яна подбежала к распластавшемуся на тротуаре ребенку, склонилась над ним:

– Сейчас, малыш…

Порыв ветра откинул в сторону пеленки, обнажил синюшное лицо. Оно влажно блестело и пахло прогорклым сыром. Из крохотной ноздри высунул белую головку опарыш.

Яна сдержала крик. Ткнула Савву себе в бок, поволокла прочь. Мимо стариков, катящих пустые саночки. Мимо призраков. Мимо голода.

– А ты знаешь, какое у Феди прозвище? – спросил Савва.

Они шли по набережной. Слева лежала закованная в лед Мойка.

– Какое?

– Говняшка! – Савва звонко рассмеялся, и несколько идущих навстречу скелетов неодобрительно заворчали.

– Кто тебе такое сказал?

– Его двоюродный брат со мной в садик ходит. Говорит, что Федя пальцы говняшками мажет и нюхает.

– Бред. И, кстати, тех, кто сплетни распускает, их в пионеры не принимают. И в армию не берут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я про кого-то такие гадости говорила? Или папа?