И тогда пришел черед венцу ужасов той ужасной ночи — невероятному, немыслимому, почти неименуемому. Я уже сказал, что после того, как Уоррен прокричал из глубин свое последнее предупреждение, прошли словно бы годы, и только мои всхлипы прерывали жуткое молчание. Но затем в трубке опять раздались щелчки. Я напряг слух и снова окликнул: «Уоррен, ты там?» — чтобы в ответ услыхать то, что помрачило мой рассудок. Я не стану пытаться, господа, объяснить происхождение этого голоса, равно как не осмелюсь описать его в деталях, ибо первые же слова лишили меня сознания и вызвали провал в памяти, стерший из нее все до того момента, как я очнулся в лечебнице. Сказать ли мне, что голос этот был низким; гулким; тягучим; отдаленным; нечеловеческим; неестественным; призрачным? Что мне сказать? Этим завершаются мои воспоминания, и завершается мой рассказ — тем мигом, когда я услыхал этот голос; услыхал, сидя в оцепенении на забытом кладбище в лощине, среди просевших могил и обвалившихся памятников, гниющего бурьяна и болотных испарений; услыхал голос из самых глубин несвятой гробницы, и узрел танец бесформенных, смертоядных теней пд проклятой луной.

И этот голос сказал:

— Глупец! Уоррен МЕРТВ!

Даниэль Клугер Неприкаянная душа

Даниэль Клугер

Неприкаянная душа

Яворицкий портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана. Сосредоточенное выражение лица портного никого не могло ввести в заблуждение, тем более его жену Хаву.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись в том, что работа находится в первоначальном состоянии. — Чем глазеть в окно, лучше бы заказ закончил, ведь дома ни гроша нет! Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Хава была не злой, но очень крикливой женщиной. Портной снисходительно относился к ее упрекам. Он справедливо считал испортившийся характер жены отсутствием у них детей.

Постояв рядом с мужем, никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах сплюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер покачал головой и с неохотой взялся за когановский сюртук, оторвавшись от созерцания заоконной природы. Некоторое время он добросовестно прокладывал стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни Арье Фишера на протяжении долгих лет.