Ему Ева и Эдгар тоже рассказали историю про кости баронских соратников, томящихся в чужой земле, и для убедительности показали перстень. Катая на ладони драгоценность, монах вопросительно посмотрел на великана, потом на Еву.

– Мы собираем истории о бароне, – шёпотом сказала она.

Эдгар прибавил, закатив глаза:

– Свет его славы настолько ярок, что каждый, кто знает барона фон Конига, рассказывает о нём занимательную историю. А знают его во всех концах империи. Даже за её пределами.

– Это правда, – сказал монах. Глаза его затуманились. – Что ж, тогда я тоже кое-что вам поведаю. Барон как будто считал, что человечеству вовсе нечего делать здесь, на земле. Грешники да отправятся без промедления в ад. Те, кто делал всего понемногу – понемногу грешил, понемногу делал добро, да отправятся в чистилище, где будут томиться, как в тёмной сырой темнице, до Страшного суда, где дела их будут взвешиваться судьями, что не знают ни сомнений ни колебаний. И он, он тоже не знал колебаний. Ни единого раза за свою жизнь. Большинство людей не живут – они существуют от момента осознания себя как личности и до смерти, творя мелкие дела, и им действительно, лучше было бы сразу отправляться в то тёмное безлюдное место, где они могут раскаяться и поразмышлять об истинном смысле всего. С другой стороны, до какого же момента должны просыпаться песчинки в этих песочных часах? Ведь если не будет земной жизни, не будет существовать плохого и хорошего, добра и зла, раскаянья и истинной веры… барон об этом не задумывался. Как я уже говорил, он не знал сомнений.

Бенедиктинец промочил горло из фляги и продолжил свой рассказ. Барон изнурял себя постом, а когда позволял себе есть, ел, как птичка. В сущности, ни с кем из тех, кому грозило остриё его копья, он не был настолько жесток, как с собой. Барон подвергал себя каждодневной изнуряющей пытке голодом, усталостью и всяческими воздержаниями. Он даже смотреть на что-то сложное избегал. Убивал же просто и безыскусно. Ева и Эдгар узнали, что всяческое роскошество, а особенно в среде духовенства, вызывало порицание и осуждение, а то, что барон не мог так просто изгладить, стереть из своего окружения, он удостаивал самым строгим для себя приговором – плотной стеной молчания и отчуждения, когда даже взгляд его скользил по тебе, словно по пустому месту.

– Значит, говорите, он был очень худ? – зачем-то переспросил Эдгар.

– Костлявый, ровно как скелет, – затряс головой монах. – Вы никогда, готов спорить, не видели людей, таких же тощих, как эти самоназванные, фанатичные братья. Будь их воля, они бы, наверное, выжимали и выжимали себя, как мокрую тряпку. Как по мне, довольно сомнительный способ получать удовольствие. Будьте уверены, он сам довёл себя до смерти. Просто потерял сознание, когда потребовалось поднять меч, а сарацины своё не упустили. Они никогда не упускают своё.