Я выбежала в сад и запела от счастья.

Вырвалась из двери черного хода под грозовое небо, на воздух цвета темного масла. На волю, на волю, в траву по пояс. За садом заслоняли даль деревья. В этот раз я не обратила внимания на Тень, сидевшую возле двери в сад. Я сорвалась с крыльца на туго пружинивших ногах и побежала по заросшей дорожке, раскинув руки, чтобы ощутить, как змеятся под моими ладонями перистые верхушки трав. Волосы волной неслись у меня за спиной. Я краем глаза увидела что-то красное – уголок игрушечного пластмассового автобуса, ушедшего наполовину в путаные заросли, и руку куклы, чьи короткие пальчики указывали прямо в небо, кипевшее серыми каракулями.

Длинные острия вечерней примулы, сиявшие ярчайшей желтизной, торчали из травы, я забрела в самую гущу, остановилась и понюхала сладкую пыльцу, осевшую у меня на ладонях. Потом, вскинув руки, запела грозовым облакам:

– Эй, мулатка, потанцуй, тра-ла-ла-ла. В хороводе потанцуй, тра-ла-ла-ла-ла.

И, наверное, когда я в десятый или в двенадцатый раз пела: «Она как на сливе сахарок, рок, рок», – голос Мика прорезал холодную дорожку от двери в сад.

– Руби. Прекрати и вернись в дом, сейчас же.

Ноги у меня не шли, пока я плелась к дому. Сразу же у порога кулак Мика взметнулся, как змея, и расколол мне голову.

– Сядь, – приказал Мик.

Я бросилась прочь и села по другую сторону стола, держась за голову.

– Боже мой, боже мой, – пробормотала Барбара.

Выглядела она присмиревшей, словно они спорили, пока меня не было.

– Господи.

Она села и скрестила руки на груди.

– Руби, ты была совсем малышкой, когда мы тебя взяли, – сказала она. – Сейчас и представить сложно.

– Настолько меньше, чем…

– Да, – поспешно отозвалась Барбара.

– Но совсем не такая, как она, – продолжал Мик.

Их дочь. Труди. Она умерла, когда ей было три. Только Мик все время звал ее «Душистым горошком». Он, когда напивался, плакал о ней; по его лицу текли крупные слезы и капали на пиджак.

– Нет. Ты была маленькая… – сказала мама. – Но сильная.