Обри огляделся. Отсюда ему был виден весь его облачный остров. Он глянул туда, где высились минареты и башни. Они рушились. Пока он смотрел, одна башня задрожала, осела и повалилась в слякоть огромной трясущейся кучей белого крема. Другая сложилась пополам, приняв позу мужчины, склонившегося взглянуть на свою ширинку. За дворцом остальное пространство облака терзалось под ударами ветра. Поверхность была вся изрублена, порывы ветра подхватывали вздымавшиеся валы и срывали с них дымку, как морскую пену.

Тревога не давала сдвинуться с места. Обри вынудили двигаться не тающий в воздухе дворец, не вскипевшее облако и не распыление, наверное, ядовитых частиц, с шипением вырывающихся из простреленной линии. Он не мог отыскать в себе воли двинуться, пока не посмотрел вниз, себе под ноги.

Прямо под ним один глаз на том нелепом, невероятном лице приоткрылся в щелке между век. Глазное яблоко под ними было красным, сплошь усеянным черными крапинками, как шар, наполненный кровью с мертвыми мухами. Оно двигалось – вяло, сонно, то туда, то сюда, прежде чем, по-видимому, не остановиться – на нем.

Обри побежал. То не было выбором, не было чем-то обдуманным. Просто ноги его пришли в движение («ну теперь, ножки, не подведите меня»), унося его с верхотуры жемчужины, подальше от мерзкого лица, подальше от все усиливающегося осиного жужжания золотого диска.

Обри летел по покатой сфере в клубящейся дымке, пока внезапно твердая гладкая поверхность у него под ногами не стала крутым уступом и ноги не выскользнули из-под него каблуками вперед. Он шлепнулся на задницу и проскользил почти сотню футов, прежде чем сумел перевернуться и задержаться. Еще с сотню футов он одолел чередой выверенных съездов-падений, хватаясь за облако, повисая, отпуская, вцепляясь всей пятерней в следующую опору – и так изображал из себя шимпанзе до самого конца.

Обри отпрыгнул от склона и пролетел последние пятнадцать футов. Он ждал пружинящего толчка, когда его ноги отыскали дно. Вместо этого его – на один жуткий момент – понесло сквозь облако.

Падение прекратилось, потому как облако, похоже, загустело и сдавило его: ощущение такое, словно его по пояс в сыром песке закопали. У него было время, пока он был наполовину захоронен, увидеть, что сталось с пиршественным залом. Тот рухнул сам по себе, обратившись в руины, будто от прямого попадания бомбы. Неровные, поврежденные стены поднимались по обе стороны от него. Пол превратился в беспорядочное скопление похожих на подушки булыжников и валунов.

Извиваясь, он высвободился и стал пробираться по развалинам. Даже тогда Обри не покидало ощущение, что огромные груды и куски полутвердой дымки под ним мечутся в быстром потоке половодья. Казалось, что в любой миг эти ненадежные куски под ним могут перевернуться и скинуть его прямо сквозь клубящуюся бледноту – вниз, на землю. Облако теряло свою прочность, свою способность становиться твердым… хотя он и не думал об этом как о «прочности». Ему на ум приходил другой термин, когда он неистово карабкался по слякоти – «самомнение».