…В комнате девочек дышалось легче. Серьёзно, откуда бы здесь взяться свежему воздуху? Я забрёл туда совершенно случайно — и остался надолго, принюхиваясь, водя глазами по стенам, держа ушки на макушке. Кровати оставались так, как я их поставил. Картинки цвели аляповатыми пятнами. Здесь даже думалось лучше. Куда делись ещё две сестры, Ольга, и младшенькая, Мария? Она могла умереть и быть похороненной в скромной маленькой могиле где-нибудь на самом краю местного кладбища. Однажды я заглянул туда — так, из чистого любопытства. Кладбищенский сторож приметил меня, отвёл в сторожку, откуда открывался грустный вид на ветхие кресты, и напоил замечательно сваренным кофе.

«Приехали передохнуть от суеты больших городов?» — понимающе кивнул он.

Я поколебался, а потом сказал: «От собственной жизни».

Сторож ещё раз кивнул, а потом показал в окно:

«Вон они, отдыхающие, лежат. Иные говорили, что приехали на месяц. Иные — на год. Все лежат здесь. Тридцать, сорок лет… не самая короткая жизнь».

Я люблю читать надписи на могилах, запоминать имена и подсчитывать, как давно человек умер и сколько жил (а вот на фотографии умерших смотреть не люблю — не знаю почему), но, конечно, могилу девочки мог и пропустить. Точно так же я не видел могилы матери и отца семейства.

Где бы они ни были, что-то во мне сопротивлялись мысли о том, что крошка Мария лежит с ними рядом. Или даже, что она лежит где-то ещё. Деревянные кровати казались скрижалями, до краёв полными откровений. Теперь, когда за окном была только земля (здесь, в комнате девочек, мимо окна неспешно ползёт известковая стена какого-то древнего строения), содержимое их воспринималось отнюдь не как творение человеческих рук. Скорее, как отражение на воде. Во мне словно открылся ещё один глаз; покачиваясь на длинном стебельке, он примечал сверху то, что не могли видеть другие.

4.

Всё ещё трясясь от гнева, Юра заглянул в гостиную, но не увидел ни Спенси, ни Петра Петровича. Входная дверь распахнута настежь, с веранды доносились шаги, шорох метлы и приглушённые голоса. Вялые листья штурмовали высокий порог. Керосиновые лампы слегка чадили, пахло горьким маслом. Кресла и диваны на изогнутых ножках словно были вырезаны из цельного куска маргарина.

Хорь хотел было пойти на веранду, но, услышав за спиной невесомые шаги, обернулся. Женщина вышла из одной из боковых комнат и стояла теперь всего в пяти шагах, возле круглой кадки с увядшим розаном. Словно актриса из фильмов прошлого века, всё ещё поддерживающая видимость окутывающей её славы, но на деле уже никому не нужная. Бросив на него короткий, рассеянный взгляд, она повернулась и пошла прочь, быстрым, но неверным шагом, точно полы длинного тёмно-синего платья так и норовили захлестнуть лодыжки и повалить её на пол. Стук каблуков звучал как расстроенные часы.