Мандраж был вытеснен незнакомым прежде дьякону азартом. Федя знал, что нужно побороть его, но знал также, что иначе не выдержит. Притаившись в столовой, из окон которой открывался отличный вид на покои настоятеля, дьякон видел, как тот торопливо спустился и свернул за угол, где была припаркована его полноприводная «тойота». Федя хотел было просить кого-нибудь из послушников отвлечь матушку, но та, дождавшись, когда муж выедет за ворота, выскользнула следом с двумя авоськами.

«Хорошо, замки не успели сменить», – подумал дьякон, воровато просачиваясь в прихожую. Вещи большей частью были разобраны, но в покоях явственно царил дух переезда, когда каждому предмету лишь предстоит найти свое настоящее место.

Давешний сверток лежал посреди обеденного стола. Бумага надорвана только в самом углу, обнажая орнамент богатого оклада. На обертке второпях была выведена карандашом странная надпись: «Грешник, не молись мне!» Только вот письма нигде не было.

За окном мелькнула тень, и Федя, чувствуя себя настоящим татем, вжался в стену. Обождав для верности пару секунд, он поднял шкатулку, принадлежащую, несомненно, матушке, пролистал страницы псалтыря, похоже не читанного, заглянул в пустующий ящик письменного стола. Феде была очевидна допущенная им ошибка, но смиряться с ней не хотелось. Письмо, конечно же, осталось в рясе отца Владимира. Досадуя на себя, дьякон пошел было к выходу, но вернулся к столу и, сам не понимая, зачем делает это, спрятал под куртку сверток.

На пороге Федя столкнулся с Игнатом, подобострастно чистившим у порога настоятеля и без того тающий снег. Как ни в чем не бывало – кураж придавал сил – дьякон запер дверь и отправился к себе.

Даже по уголку оклада Федя понял, что икона внутри необыкновенная, но лишь разрезав бечевку и аккуратно сняв бумагу, осознал, насколько. Причудливый витиеватый, в красных каменьях узор оклада напоминал о бушующем пламени, скрывавшем под собой почти всю доску и оставлявшем открытым только лик.

Лик.

Привычное слово показалось Феде незнакомым. Он повторил его несколько раз про себя, ощупывая звуки языком, а пальцами – багряные альмандины на серебряных завитках. Нет, то, что открывалось взгляду, не было похоже ни на один прежде виданный им лик Христов. Под взглядом непроницаемо черных глаз хотелось сжаться и молить, но не о прощении, а о пощаде. Брови над ними вздернулись гневливо-презрительно. На широких, далеко не постных скулах играли желваки. Излом тонких губ больше напоминал трещину.

Дьякону хотелось сейчас же завернуть эту икону в бумагу и отнести ее обратно отцу Владимиру, но интерес собирателя уже отзывался неясным зудом в его душе. Федя усердно помолился у киота и вернулся к столу, где, стараясь не глядеть, спеленал доску в бумагу. Потом достал телефон и нашел в телефонной книге нужный номер.