– Не могу… больше… барин, – прошептал он, бережно ставя наземь свою ношу. – Умаялся…

Их не преследовали. Сорокин, тоже тяжело дыша, подошел к Комаровской. Та, по-прежнему держа в руках винтовку, безучастно смотрела перед собой. Нужно было как-то растормошить ее, заставить двигаться дальше.

– Послушайте, – сказал он. – Мы не знаем, что произойдет после возвращения. Возможно, Илья Николаевич встретит нас дома в добром здравии. Возможно, все случившееся окажется лишь дурным сновидением.

Комаровская молчала. Сорокин нервно вглядывался в лес за ее спиной, в застывшую живописную мешанину из черного, зеленого и вермильона, но мешанина эта оставалась непроницаемо-недвижимой.

– Нам нельзя оставаться здесь, – ласково проговорил он, безуспешно стараясь скрыть растущее раздражение. – Вы же сами понимаете, Пелагея Никитична, что нельзя. Вы сами их видели.

Она молчала, смотрела мимо. Сорокин тяжело вздохнул и развернулся, намереваясь заставить Архипа снова взять барыню на плечо, однако успел сделать всего пару шагов – сильнейший удар обрушился ему на правое бедро. Сорокин вскрикнул, метнулся вперед, но второй удар, пришедшийся сбоку по правому колену, попросту выбил из-под него ноги. Он упал лицом вниз, перевернулся, ожидая увидеть кости и цепи, но увидел лишь Пелагею Никитичну, перехватившую винтовку за ствол и стремящуюся, судя по всему, прикладом размозжить ему череп.

– Ты привел нас сюда! – вопила она, нанося удар за ударом. – Ты показал эту чертову дверь! Из-за тебя эту дверь открыли! Убийца! Мерзавец!

Даже в сумерках было заметно, как раскраснелось ее лицо, как полны слез ее глаза. Закрывая голову руками, Сорокин пытался сказать что-то в свое оправдание, но приклад опускался снова и снова, и никто не приходил ему на помощь, и от боли он и сам готов уже был зарыдать.

А потом, после очередного удара, угодившего по уху, Сорокин распростерся на земле, смятый, оглушенный, – и увидел кое-что, чего не заметил раньше. Слишком уж густыми стали тени, слишком глубоко успело провалиться солнце. Вот и проворонил. Но теперь, теперь, лежа на сырой хвое и глядя снизу вверх на разъяренную Пелагею Никитичну, на перекошенное гневом красивое лицо ее, он увидел выше, под кроной сосны, висящий на ветке мешок. Увидел длинные желтые руки, тянущиеся из прорех в гнилой холстине, и длинные желтые пальцы, с поразительной легкостью размыкающие звенья цепи. Тварь бесшумно доставала сама себя из мешка и выкладывала сама себя из костей, за считаные мгновения собрав нечто вроде огромного паука: несколько тонких конечностей, обвивших ствол сосны, да два черепа без нижних челюстей, соединенные основаниями, с одной пастью на двоих.