– Погоди грозить, Сорока. Чай не на своей земле.

Сорокин не мог справиться с ненавистью – к невесть откуда взявшейся проклятой двери, к невесть откуда взявшейся проклятой деревне, к этому невесть откуда взявшемуся проклятому мужику, который, вместо того чтобы упасть перед барином на колени и слезно молить о прощении за провинности дедов, стоял подбоченясь, гордый и невозмутимый, непрошибаемый в своей невесть откуда взявшейся проклятой правоте. Выхватив из рук Комаровского ружье, Сорокин приставил дула к груди бородача и прошипел:

– Обещаю, я вернусь и сотру здесь все в порошок. И деревеньку вашу, и вас самих. Хоть внуков, хоть правнуков! Так им и передай: пусть ждут и боятся!

Палец Сорокина лежал на спусковых крючках, но все же выстрелить ему отчаяния не хватило. Он ударил мужика по лицу прикладом – ударил неуклюже, как-то наискось, попав то ли по шее, то ли по челюсти. Бородач охнул и согнулся, спрятал лицо в ладони, а Сорокин круто развернулся на каблуках и зашагал к опушке. Он не смотрел по сторонам, но знал, что остальные последовали за ним. Несколько долгих мгновений позади висела пустая, черная тишина, потом раздался детский возглас:

– Пращуры! Ой, пращуры!

Тотчас десятки других голосов, женских и мужских, слаженным хором подхватили странный призыв:

– Пращуры! Ой, пращуры! Гляньте на детей своих! Пращуры! Сохраните малых сих! Пращуры!

Снова и снова повторялись эти слова – то ли песня, то ли молитва, то ли боевой клич. Сорокин, Комаров-ские и слуги уже углубились в лес, потеряли из виду деревню, а хор все звучал у них за спиной, бился среди деревьев разгневанным эхом:

– Пращуры! Щуры! Щуры!

– Пращуры! Щуры!

Сорокин шел, не разбирая дороги, стиснув зубы, придумывая про себя новые и новые кары для обнаглевших бунтовщиков. Никто не пытался заговорить с ним. Только четверть часа спустя, когда он споткнулся о скрытый под хвоей корень и едва не упал, Комаров-ский осмелился приблизиться, чтобы потрепать его по плечу и забрать свою винтовку.

Сорокин прижался спиной к сосновому стволу, осмотрелся. Голоса селян стихли далеко позади. В лесу успело заметно потемнеть. Солнце едва пробивалось сквозь густые кроны. Воздух был влажен и холоден, пах приближающейся ночью. Комаровские стояли поблизости, но смотреть на него избегали: Илья Николаевич вглядывался в заросли, Пелагея Никитична сосредоточенно изучала резьбу на ружейном ложе. Крепостные же, напротив, замерли поодаль, но не сводили с Сорокина глаз.

– Что? – спросил он с вызовом. – Дыру протрете!

– Зря вы так, барин, – простонал Егорыч. – Зря вы с ними так.