Мы не можем предугадать, что было бы, знаем лишь то, что было. Нам неплохо жилось в Монтеррее. У нас не было денежных накоплений, зато были дом и земли, которые в случае необходимости мы потихоньку продавали. Мама поручила братьям продажу всей собственности в Линаресе, где тем временем зрел урожай. Продажа его тоже легла на их плечи. Земель, отданных в аренду батракам, они не трогали, дожидаясь, пока те выплатят условленную ренту – сумму чисто символическую – на следующие пять лет, после чего произойдет окончательное отчуждение.

Ранчо в Тамаулипасе были проданы в первую очередь – по низкой цене, зато вовремя: у покупателя, который, воспользовавшись случаем, заплатил за них вдове соседа-аболенго смехотворную цену, большую часть принадлежавших ему земель вскоре отобрали в соответствии с декретом Ласаро Карденаса и при полной поддержке закона. Папа умер, но реформа жила.

С тех пор мы ни разу не приезжали в Линарес даже в гости. Бабушка последовала за нами, она всегда поддерживала и всюду сопровождала свою дочь, не жалуясь на старость и немощь, хотя новые люди, новые ритмы и новые места ее утомляли. В Монтеррее она наконец сняла траур, который долгие годы носила после смерти моего деда. Она видела внуков и правнуков каждый день, и это хоть как-то скрашивало ее растерянность от жизни в большом городе. Единственное, чего она не понимала и не одобряла, – безумное решение матери отдать меня в новую школу под названием American School Foundation of Monterrey. «Безумная, безумная идея», – повторяла бабушка.

– Это школа для гринго и атеистов, – ворчала она.

– Перестань, мама. Не говори глупости. Не будут же их ежедневно встречать и провожать вооруженные солдаты, следя за тем, чтобы дети ненароком не прочитали «Отче наш».

Война федерального правительства против Церкви продолжалась, хотя выстрелов уже не было. В тот год мое первое причастие выглядело как измена родине: поздно вечером, в строжайшей тайне, дома у знакомых. Церемонию проводил священник, который на улице, среди людей, старался как можно меньше походить на священника.

Католические школы по-прежнему существовали в подполье. Зато в новую школу можно было ходить открыто. Не нужно было притворяться, что не изучаешь того, что на самом деле изучаешь. Диплом, выданный моей школой, признавало правительство. Чуть позже, когда Карденасу пришло в голову ввести национал-социалистический гимн в обязательную программу, мы были освобождены от его исполнения хором.

К тому же – и это очень важно – на уроках мальчики и девочки сидели вместе, причем девочки мне очень нравились, несмотря на то что все детство я только и делал, что пугал их страшными историями, привезенными из деревни. Эти истории я рассказывал на переменах, когда мы усаживались кружком в тени дерева, и девочки, млея от сладкого ужаса, умоляли: «Пожалуйста, расскажи еще что-нибудь».