Через час, когда нам больше не в чем было сознаваться, Хортон вздохнул и положил дробовик на пол возле своего кресла.

Поняв намек хозяина, и Ворчун оставил свой наблюдательный пост.

Мы с Райей тоже расслабились. Она находилась в более напряженном состоянии, чем я, – возможно, потому, что не могла распознать ауру добрых намерений и доброй воли Хортона Блуэтта. Сдержанной и осторожной доброй воли, но все же доброй.

Хортон сказал:

– Я сразу определил, что вы особенные, в тот самый момент, когда вы подошли к моему проезду и предложили помочь разгрести снег.

– Как? – поинтересовалась Райа.

– Унюхал, – ответил он.

Я тут же понял, что он не выражается фигурально, что он на самом деле унюхал нашу непохожесть. Я припомнил, что при первой встрече он сопел и фыркал, словно страдая от простуды, но ни разу не высморкался.

– Я не могу видеть их так ясно и легко, как это выходит у вас, – сказал Хортон, – но с тех самых годков, когда я был ребенком, встречались мне люди, которые плохо пахли для меня. Не знаю, как это точно объяснить. Это вроде того, как пахнут очень, очень старые вещи, древние вещи: понимаете… как пыль, которая скапливалась сотни и сотни лет где-нибудь в укромной глубокой могиле… но не совсем как пыль. Как спертый воздух, но не совсем как спертый воздух. – Он нахмурился, пытаясь найти слова, чтобы мы поняли. – И в их запахе есть горечь, непохожая на горечь пота или на какой другой запах тела, какой вам доводилось нюхать. Может быть, что-то наподобие уксуса, но не то. Вроде как нашатырный спирт чуть попахивает… нет, нет, тоже не то. У некоторых из них слабый запах, так, пощекочет ноздри, подразнит – зато от других просто смердит. И говорит мне этот запах – он мне всегда говорит одно и то же, с тех пор, как я был сопляком, – что-то вроде: «Держись подальше от него, Хортон, он скверный, очень плохой, следи за ним, будь осторожен, остерегайся, остерегайся».

– Невероятно, – сказала Райа.

– Это правда, – ответил Хортон.

– Я верю этому, – ответила она.

Теперь я понял, почему он не счел нас сумасшедшими и почему с такой готовностью принял наш рассказ. Наши глаза говорили нам то же самое, что ему говорил его нос, поэтому в основе своей наш рассказ выглядел для него правдивым. Я сказал:

– Выходит так, что вы обладаете своего рода обонятельным вариантом психического дарования.

Ворчун гавкнул, словно выражая свое согласие, затем лег и положил голову на лапы.

– Уж не знаю, как ты это назовешь, – сказал Хортон. – Все, что я знаю, – это у меня было всю жизнь. С ранних лет я мог доверять своему нюху, когда он говорил мне, что тот или иной – мерзкая гадина. Потому что, как бы они приятно ни выглядели, как бы прилично себя ни вели, я видел, что большинство людей, окружающих их, – соседи, жены, мужья, дети, друзья – всегда выглядят так, словно жизнь с ними обходится круче, чем надо бы. Я хочу сказать… те, которые дурно пахли… они, черт возьми, каким-то образом приносили с собой несчастье, не себе несчастье, а несчастье для других. И слишком уж много их друзей и родных умирали слишком молодыми и слишком страшной смертью. Хотя, разумеется, никогда нельзя было ткнуть в них пальцем и заявить, что они ответственны за это.