Она вспотела, начали дрожать руки.

Двое пожилых людей за раскладным столом возились с рыболовными снастями. На столе разложены поплавки, грузила, лески. Отдельно на стуле – перемет. К дереву прислонены три бамбуковых удилища. Изабелла, преодолевая зуд в руках, подошла поближе.

– Привет, ребята.

Рыбаки нестройно кивнули, но даже не подняли глаз. Один вязал замысловатые узлы на крючках перемета, другой пассатижами крепил на леске грузило.

Ты самая красивая женщина из всех, что я видел. Сколько мужчин говорили ей эту фразу? Пять? Семь? Десять? А тут сидят три половозрелых мужика, они должны были бы пасть к ее ногам, а они даже не посмотрели. Изабелла стащила с себя блузку, сняла трусы, бросила белье к ним на стол.

– Вы что, не видите? Посмотрите на меня, сволочи!

Один из дядек аккуратно отложил в сторону трусы, приземлившиеся на банку с червями, и продолжил возиться с переметом.

Ее терзал голод. В голове шумело.

От стола шли две тропинки. Изабелла выбрала правую, ту, что ведет в лес, и пошла, яростно скобля остатками ногтей предплечья – зуд стал таким невыносимым, что она побежала.

Раны начали кровить. Тропинка узкая, сучья и ветки то и дело вонзались в ее голое тело, и наконец-то начало понемногу отпускать ощущение нереальности происходящего. Сучья колючи и реальны. Она раскинула руки в стороны – пусть в тело вонзается все острое и колючее… и боль стала такой сильной, что смыла все остальные чувства. Под напором этой боли исчезло все – отчаяние, растерянность, тоска. Осталась только боль.

Оказывается, она не одна. Вместе с ней бегут, жалобно крича, еще пятеро. Она замедлила бег, повинуясь импульсу бежать вместе с ними, попасть в такт. И тоже начала кричать. Это был мучительный рев плоти, сожженных мышц и нервов, все тело превратилось в тугой узел боли, не дающей никакой надежды на избавление.

И голос той, что когда-то была Изабеллой, слился с голосами других в неумолчной, никогда не прекращающейся жалобе, в душераздирающей песне о жизни, о боли, о голоде, о вечном движении в никуда.

* * *

У Дональда за последние часы то и дело менялось настроение. Не то чтобы от плохого к хорошему – нет, главным образом различные оттенки недовольства, злобы и даже ярости. Он смотрел на свою машину и выглядел совершенно убитым.

Мыть свой джип Дональд не доверял никому. Сам мыл, полировал, натирал воском. Никогда он не бывал таким счастливым, как когда возвращался из гаража, проведя пару часов с куском саамской замши в одной руке и флаконом с воском Turtle в другой. Машина сверкала, как горное озеро в лучах закатного солнца. Он часто небрежничал с бритьем, не замечал крошек в углу рта, но машину содержал в такой чистоте, что впору накрывать шведский стол на капоте.